— Чего я хочу? — вопрос изумил и обескуражил Бориса. Уж не тронулась ли она умом в монастырской келье? — Я хочу, чтобы ты дала свое свидетельство и разоблачила этого молодца как самозванца. Тебе-то народ поверит.
— Ты думаешь? — в ее глазах мелькнуло любопытство.
— А как же? Или ты не мать Дмитрия? И кому, как не матери, узнать собственного сына?
— Ты запамятовал, что тогда ему было десять лет от роду. Совсем ребенок. А сейчас это взрослый двадцатитрехлетний человек. Могу ли я сказать что-либо наверняка?
Царь грязно выругался.
— Ты видела его мертвым!
— И все же могла заблуждаться. Мне показалось, что я знаю твоих наймитов, убивших его. И тем не менее ты заставил меня поклясться под страхом смерти моих братьев, что я ошиблась. Возможно, я ошиблась даже еще больше, чем мы с тобой думали. Возможно, мой маленький Дмитрий и вовсе не был предан закланию. Возможно, этот человек говорит правду.
— Возможно… — царь осекся и взглянул на нее, взглянул недоверчиво, настороженно и пытливо. — Что ты хочешь этим сказать? — резко спросил он.
Острые черты ее некогда столь милого, а теперь огрубевшего лица вновь тронула тусклая улыбка.
— Я хочу сказать, что если бы вдруг сам Сатана вылез из преисподней и стал называть себя моим сыном, я должна была бы признать его тебе на погибель!
Годы раздумий о выпавших на ее долю несправедливостях не прошли для царицы даром: боль и затаенная ненависть вырвались наружу. И ошеломленный царь испугался. Челюсть его отвисла, как у юродивого. Он смотрел на женщину вытаращенными немигающими глазами.
— Ты говоришь, народ мне поверит, — продолжала царица. — Поверит, если мать узнает своего родного сына. Ну, коли так, часы твоего правления сочтены, узурпатор!
Глупо. Глупо было показывать царю оружие, которым она собиралась уничтожить его. Если поначалу он и растерялся, то теперь, получив тревожный сигнал, уже сам был во всеоружии. В итоге царица под бдительной охраной отправилась обратно в монастырь, где ее свободу ограничили еще больше, чем прежде.
Вера в Дмитрия укоренилась и окрепла на Руси. Борис был в отчаянии. Вероятно, знать все еще относилась к самозванцу скептически, но царь понимал, что не может полагаться на своих бояр, поскольку у них не было особых причин любить его. Возможно, Борис начал сознавать, что страх — не лучшее средство правления.
Наконец из Кракова возвратился Смирнов-Отрепьев, посланный туда Басмановым, чтобы лично убедиться в правдивости ходивших среди бояр слухов о самозванце. Молва не обманула Лжедмитрий оказался не кем иным, как его собственным племянником Гришкой Отрепьевым, монахом-расстригой, поддавшимся римской ереси, опустившимся и ставшим настоящим распутником. Теперь нетрудно понять, почему Басманов выбрал в качестве своего посланца именно Смирнова-Отрепьева.