Он был смешной, этот петух с пунцовым гребнем и вечно выщипанным хвостом. Ночью он забирался в глухой угол двора, где мирно уживался с добродушно похрюкивающим поросенком, садился на насест рядом с десятком кудахтающих кур и тут же засыпал. Просыпался он, когда переставали петь другие петухи, и, словно желая наверстать упущенное, взлетал на забор и, ошалело хлопая крыльями, заливался на всю деревню.
Я не верил в способность петухов узнавать время и глубже зарывался в свою постель. Петух не часы, он может ошибиться.
Недаром в одной басне он сказал о самом себе: «Я-то прокричал, а рассветет или нет — одному богу известно».
Но рассвет наступал, и ничего нельзя было поделать.
Уже по улице, щелкая бичом, прошел первый пастух, выгоняя скот на пастбище. (Конечно, Васак, никто раньше его не поспеет.) Уже скрипели ворота соседних дворов, и кто-то громко окликал сноху, кто-то длинно и бессвязно ругался. Тщетны были мои надежды — деревня пробуждалась.
Под крышей, в гнезде ласточки, прилепленном к карнизу, завозились птенцы, раскрывая свои желтые клювики: мать вернулась с первой добычей.
С постели сквозь решетку окна я видел крышу дома Вартазара. Солнце уже вызолотило на ней хохлатых резных петухов…
Этот дом вызывал во мне безграничную зависть. Каждый раз, всматриваясь в железную крышу, я невольно переводил взгляд на наше жилье, и мне становилось не по себе. Наш дом был низкий и темный. Он прятался в гору, как пещера. На улицу выходила лишь одна стена, на которой бабушка летом сушила кизяки. Вокруг стояли такие же дома. Они громоздились друг над другом, так что крыша одного служила двором для другого.
Во дворе последний раз прокричал на всю деревню петух и умолк. За дверью раздавались тяжелые вздохи коровы. Мать доила, и слышно было, как молоко шумит в подойнике: «вш-вш»…
— Эй, Арсен! — донеслось до меня со двора.
— Иду, иду! — отозвался я, но шелохнуться не мог.
Сон невидимыми лапами закрывал глаза, а струйки молока убаюкивали, убаюкивали: «вш-вш»…
Меня подхватили чьи-то руки, подбросили вверх. Я летел на волшебном коне через горы и стремнины, а внизу, в глубине ущелья, сверкала наша речка Чайкаш, вилась меж скал и зарослей толстых ив, перепрыгивала с камня на камень, неумолчно шумела, будто приговаривая: «вш-вш»…
— Ты еще в постели валяешься, щенок! Бока пролежишь, — загремел уже близко знакомый голос — и все исчезло.
На пороге стояла бабушка.
Бабушка моя была злой, сварливой женщиной. Она поднималась до рассвета, бродила по дому, не давая никому покоя. Я не любил бабушку. Она появлялась всегда некстати, прерывая мой сон на самом интересном месте, когда я каким-нибудь чудом оказывался на горячем, танцующем жеребце.