«А Руслан – был», – как утверждает (надеюсь, справедливо) в № 7-м «Нового мира» Александр Архангельский. Кто таков, не знаю. Говорят, молодой, лет тридцати. И по молодости – отважный (т. е. не битый еще), отдал мне предпочтение перед Булгаковым. Как, впрочем, и ты. Выслушал это дело Максимов и сказал: «Что ж, это правильно. Все-таки „Собачье сердце“, при всем блеске, при всех достоинствах – фельетон…» Не решусь ни оспорить, ни согласиться насчет жанра, но, честно признаться, вещь эта коробит меня. За что, собственно, оскорбили пса, представили его сердце вместилищем наших пороков, гнусностей и мерзостей? Сказывают, Михаил Афанасьич котов уважал, но в собаках он явно не разбирался: они таковы, какими мы их иметь желаем.
Тут я подползаю к «подсунутому долгу» и как господа испортили зверя. Почему же это «малосущественно» и чем мешает моим объяснениям «теплая кровь, сочащаяся из „тяжелой добычи“»? Это же не так надо понимать, что было травоядное милое существо, а мы его пристрастили к пище мясной. Нет, был зверь, но – заключивший договор с Человеком. И там было – любить хозяина, защищать его, даже ценою своей жизни, но не было – «пасти двуногих овец», это вставлено задним числом, жульнически. И все же он взялся выполнять и этот пункт, вот в чем он обманулся, в чем его трагедия, а наша – вина. Можно было бы написать эпизод, где бы на охраняемую колонну напали посторонние (с целью, скажем, освободить ее, такое тоже случалось) – и он бы своих зэков тоже защищал ценою своей жизни, да, собственно, и делает это – в «собачьем бунте». Тогда бы, может быть, яснее стала суть чудовищной подмены.
Кстати, на гнилом Западе не менее остроумно приспособили пса служить «добру» – искать наркотики в автомобилях. Он все отлично унюхивает, даже в бензинном мотоотсеке, но потом хозяину-пограничнику приходится долго вырывать у него из клыков пакет с героином. И вдруг догадываешься с оторопью, что ведь пес этот – наркоман (точнее – «наркодог»), таким его нарочно сделали господа. И значит, во спасение наше дни его сочтены и полны мучения, адского наркотического голода. А ты говоришь – малосущественно.
Письмо у меня затягивается и растекается в стороны, «мысию по древу»[112], а главное все не формулируется. Может быть, оно в том состоит, что мы никого не имеем права втягивать в свои грязные, полоумные, кровавые игры. Хоть от этого воздержимся – и на том Суде немного заслужим прощения.
Хотел еще про украинцев огрызнуться, да вспомнил, что ты не ездишь на машине, а то бы знал, что самые беспощадные орудовцы – с хохлацким выговором. Так что тут моя маленькая месть. А голод на Украине я сам пережил в возрасте полутора лет, я же из Харькова.