Джуит-старик с трудом переводит дыхание на кухне в три часа ночи. К его лицу, обливающемуся потом, прилипла мука. Таким будет следующий кадр? Голый, голодный мальчик, затерянный где-то в прошлом, лежит на кровати в обшарпанном многоквартирном доме для постояльцев в Верхнем Вестсайде. Кровать скрипит всякий раз, как он поворачивается на ней. Он утыкается лицом в постель и плачет. В полдень на солнечном тротуаре холмистого города в трёх тысячах миль от Вестсайда, у седого мужчины, в которого превратился тот мальчик, на глаза наворачиваются слёзы. Вся жизнерадостная улица, беззаботная расцветка одежды прохожих и вспышки солнца на лобовых стёклах проезжающих мимо машин сливаются в единое разноцветное пятно. Он вытирает глаза.
— Сэр, с вами всё в порядке?
Из жёлтого мотоцикла с коляской, который остановился поблизости, вылезают парень и девушка. Парень без рубашки. Его гладкая кожа медового цвета. Девушка в коротеньких жёлтых шортах. Они снимают шлемы. У обоих белокурые волосы, которые кажутся абсолютно белыми. — Сэр? Мы можем вам помочь? — Они взволнованно смотрят на него голубыми глазами.
Он слегка встряхивает головой, проглатывает слюну, чтобы голос звучал обычно.
— Спасибо, у меня всё в порядке.
Он мог бы пожать им руки, как Старый Мореход Свадебному Гостю*, и рассказать длинную, странную сказку о нарисованном человеке на нарисованной сцене. Вместо этого он говорит:
— Мне что-то попало в глаз. Но сейчас уже всё прошло.
Он улыбается.
— Вы очень добры, — говорит он. — Я ценю ваше…
Но они уже возвращаются к мотоциклу.
— Ты его тоже видел, — говорит девушка парню громким, пренебрежительным шёпотом. — На прошлой неделе показывали «Дело Рокфора». В него стреляют, и он падает в бассейн. Он играл богатого антиквара, который занимался контрабандой наркотиков.
Не Эдипа, подумал Джуит. Не Гамлета. Не Ричарда Второго.
О нём одно скажу в надгробном слове,
Он был король по доблести, по крови.
Король — а не актёр, гибель которого изображают каскадёры — крича, раскидывая руки, падая в бассейны, скатываясь вниз по мраморным лестницам или вываливаясь в море с террас фешенебельных вилл в бесчисленных повторах «Барнаби Джонса», «ФБР», «Улиц Сан-Франциско». В печальных историях подобных актёров пафоса немного. Скольких же мерзавцев-антикваров, обходительных и упадочных, он сыграл? И скольких ещё сыграет? Он делает глубокий вдох, расправляет плечи, идёт к перекрёстку и переходит его на зелёный свет.
Чего же теперь он не видит в окне пекарни? Должно быть, красно-бело-голубой листовки Национальной Республиканской Армии с изображением сурового орла с перекрещенными молниями в когтях? Листовки о всеобщей воинской повинности, выгоревшей и с обтрёпанными краями? Здесь он таких листовок видеть не мог. Он видел их в Нью-Йорке, в окнах похожих магазинов, с золотой звездой, означавшей, что в семье погиб юноша, такой же, как маленький пацифист Джой, застигнутый пулемётной очередью в орудийной башне подбитого В-17 где-то в Италии. Нет. Теперь в окне пекарни нет этого веера маленьких выгоревших на солнце американских флажков — тех, что его отец прикреплял на капоте «модели А» каждый раз на Четвёртое Июля. Пфефферы Четвёртого Июля не дожидались. Флажки всегда были среди белых и шоколадных тортов, среди подносов с хрустящими пирожными и детских фигурок из имбирного хлеба.