Слова отца показались мне не более чем стариковским брюзжанием. Старики, они всегда против прогресса, всюду им мерещатся угрозы и катастрофы. Когда-то так об электричестве говорили, потом об атомной энергии, потом о компьютерах. Нет, угрозы, конечно, есть и будут, но как-то же человечество с ними до сих пор справлялось? И сейчас справится. Примерно это я и высказал отцу, а в конце добавил:
– И вообще, мне кажется, ты сильно преувеличиваешь. Все вокруг счастливы, ты почитай отзывы. Люди тратят деньги на то, что действительно хотят, а не на то, что им навязывает реклама и столь ненавидимое тобою общество потребления. Они покупают машины и дома, какие хотят, занимаются тем, чем хотят, женятся и выходят замуж за тех, кто им действительно подходит, а не за картинки в глянцевых журналах. И эту возможность дал им Sekretex. Я просто сделал людей свободными.
– Свободными от чего? – грустно спросил отец.
– Как от чего? От диктатуры рынка, конечно. Пап, да я практически коммунист, как ты, а ты опять недоволен.
– Был уже один такой, тоже сделал людей свободными.
– Ленин? – поглумился я.
– Нет. Его звали Адольф Гитлер. И он сделал людей свободными от химеры совести…
– Костя, Кость, – вмешалась молчавшая до этого мама, – ну ты Гитлера-то хоть из Вани не делай. Это уже перебор.
– Да как ты не понимаешь?! – вскипел отец. – Мы же говорили с тобой об этом миллион раз. И вообще, как ты себе представляешь наш отъезд? У меня институт, у тебя больница. Мы жизнь, Ириш, прожили в этом городе и в этой стране. Взрослые деревья не пересаживают, потому что они не приживаются. Без языка, без работы…
– Слушай, я перевезу весь твой институт! – вклинился я, почувствовав слабину в его позиции. – И всю твою больницу перевезу, мам. Я построю всем вашим сотрудникам СПА-курорт на берегу моря. Они в раю у вас будут жить. Еще спасибо скажут!
– А Леонтьевский переулок ты тоже перевезешь? – спросил отец, и в глазах его была такая тоска, что мне стало не по себе. Несколько секунд мы смотрели друг на друга, а потом он поднялся и, тяжело ступая, пошел к себе в каюту. Мать двинулась за ним, но успела все-таки шепнуть мне на ухо:
– Я с ним еще поговорю. Хотя в главном я с отцом согласна. Плохую вещь ты сделал, сынок…
После нее подошла Линда и просто меня обняла. И не сказала ни слова. Но именно это мне тогда и требовалось.
* * *
Я еще несколько раз пытался заговаривать с родителями об эмиграции. Ловил подходящие моменты, выбирал самые красивые бухты и пейзажи. Под винишко, под водочку, под закат и вкуснейшую еду… Но результат становился все хуже. Они раздражались, замыкались в себе, не хотели меня видеть, а через неделю, на Крите, попросили отвезти их в аэропорт: мол, что-то ужасное случилось у отца в институте и без него никак там не обойтись. Врали, конечно, чтобы меня не обидеть. Я разозлился. Самые близкие, самые любимые люди загнали меня в патовую ситуацию. Оставаться нельзя, но и уехать, оставив их, тоже нельзя. Куда ни кинь, всюду клин. И все из-за их стариковского брюзжания. Перед самым отъездом родителей, когда вызванное такси уже подъезжало к яхте, я предпринял последнюю попытку.