— Мой дедушка говорил: утром нет ничего вкуснее, чем холодная дыня с горячей лепешкой.
— Попробуем! — подхватил Масуд, усевшись возле самовара.
Вчетвером окружили стол, Махкам разломал лепешки с поджаристыми, захрустевшими в его пальцах краями.
— Дедушка был абсолютно прав! — сказал Масуд, выбирая второй кусок дыни и ножом сметая с него желтые косточки, — Недаром же у нас в народе любят пословицу: «Ешь дыню на рассвете, а то перезреет!»
— Помешался на дынях! — засмеялась мать.
— У вас кругом прибаутки, — фыркнула и Салима, краешком глаза поглядывая на Масуда и вытирая сок с подбородка.
Махсудов вынул из кармана гимнастерки часы на длинной цепочке и посмотрел на них.
— Вот поедет в горы Масуд, новые поговорки привезет нам.
— Какие горы? — спросила мать.
— Когда поедет? — спросила Салима.
Рука Масуда повисла над блюдом. Он отложил недоеденный кусок лепешки и сказал:
— Сегодня, мама.
— Зачем?
— Нужно же обучать грамоте кишлачных детишек, — ответил отец.
— А я — учитель! — браво прибавил Масуд, вскинув обе руки. — Вы забыли разве? Я не забыл!
— Подождите, — мать потерла лоб да так и задержала на нем руку, будто внезапно разболелась голова. — В какой кишлак?
— Называется он Ходжикент.
— Ходжикент, — повторил Махкам.
— Тот самый? — только и прошептала мать.
Салима поняла, почему тетя Назокат сказала: тот самый. Салима слышала об убийстве Абдуллы Алиева, все знали, все читали об этом. Фотография худощавого Абдуллы обошла газеты, был он на этой фотографии забавный, остриженный наголо, с вытаращенными, забиячливыми глазами. Люди возмущались: ополчились на мальчика! Бандиты! А она помнила Абдуллу живого, она училась с ним. Помнила его голос — очень звонкий, напористый.
— Ответьте мне! — требовала Назокат, помахивая крепко стиснутым кулаком над столом, за которым только что так беззаботно съели дыню. — Ведь туда недавно послали нового учителя! Почему Масуд должен ехать?
Она во все глаза смотрела на своего Масуда. Название кишлака показалось Назокат подобным молнии, которая срезает верхушки деревьев. Так оно разрывало тонкие нити ее сердца.
А Махкам ответил спокойным и тихим голосом, вдвойне спокойным — для нее:
— Наверно, потому, родная моя, что он — сын красного бойца и сам — красный боец. Между прочим, так поется в его песне. Вспомни-ка! А в нашей жизни никогда не будет такого, чтобы пели мы про одно, а делали другое. Вот поэтому…
Пока отец говорил, Масуд ушел, чтобы мать не смотрела на него так. А теперь вынес из комнаты дутар, присел на верхнюю ступеньку крыльца и негромко заиграл и запел: