— Тем легче испугать его.
— Да! И учиться хочется, и…
— Работать нужно. Нам с вами. С утра — дети, во второй половине дня — взрослые… Если даже три-четыре человека запишутся, если один — буду учить. Это я беру на себя.
— А я налажу дежурство милиции. Во время занятий… У нас же есть милиция!
— Один придет, за ним — другие… Из Ташкента пригласим театр… В школе музыкальный кружок организуем… Это я тоже беру на себя. Люди должны учиться!
— А я — ваш помощник, учитель.
— Уже четыре года прошло, как Ленин, наш вождь, сказал — учиться, учиться и учиться!
— Оказывается, мы еще… мало делаем…
— Хорошо, что виноватых далеко не ищете… С себя начинаете…
— Да я!
Масуд отыскал на столе листок бумаги, написал сверху карандашом: «Ликбез — Карима Уктамова», спросил:
— Согласны, если и я с нее начну?
— Даже имя мое знаете…
— Крутите! — напомнил Масуд, кивнув на телефон.
Наконец Газалкент отозвался, соединили с Саттаровым «аксакала», он все рассказал и закивал головой, слушая распоряжения в ответ, повесил трубку, дал отбой, крутнув ручку еще пару раз, и повернулся к двери:
— Вот и Кадыр-ака!
Чайханщик виновато стоял в дверях, понурив голову с пышными усами:
— Простите, учитель. Ночью никак не могли отыскать арбу… Где найдешь? А вещи все же есть кой-какие… И потом… Я хотел керосин отнести, а жена…
— Испугалась одна остаться?
— Да! — улыбнулся Кадыр-ака. — Говорит, боюсь! Она хорошая, послушная, но…
— Ладно, — перебил Исак-аксакал. — Умринисо уже здесь?
— Утром опомнилась, и арбу нашли.
— Я бегу к Батырову. Наша милиция!
Лестница заскрипела под его ногами, а Масуд позвал чайханщика:
— Пошли и мы.
Во дворе, у сложенных на земле узлов, стояла, закрыв лицо платком, одноцветным и темным, скромная женщина, поздоровалась негромко.
— Счастья вам на новом месте! — весело ответил Масуд и легко вскинул на плечо самый вместительный узел. — Вон в тот дом, правее школы, он пустой. В нем будете жить!
— Фатима-биби там жила, я у нее убирала…
— Открой лицо, Умринисо! Не забывай — в школе находишься. Думай, что учитель — твой сын, — услышал он за своей спиной. — Ну, как будто наш сын. Его зовут Масуджан…
Переносили вещи. Перед входом в дом, на террасе, все вместе помолились.
В открытые двери первым ворвался свет.
— Так, дорогие. Раскладывайтесь поудобнее. А я пошел.
— Куда, если не секрет, учитель?
— Учеников переписывать. Тех, кто уже ходил в школу, и тех, кто захочет к ним присоединиться, а кроме того, и взрослых… в кружок ликбеза. Пора!
— Позвольте, учитель… Вы — человек новый. Лучше нас с Умринисо говорить, конечно, умеете. Все, что надо. Но один лишь сделает вид, что слушает вас. Другой и слушать не будет. А третий даже и в дом не пустит! У нас кишлак… темный. Не такой, конечно, как глухая ночь, как бывает… ночь без звезд и луны. Нет, разные в нем люди, как в любом другом месте… есть и скрытные, себе на уме, а есть с душой нараспашку. И сквалыги-сутяжники, лишь бы поругаться с кем-то, поссориться. И радушные, встретят гостя — последнюю рубашку отдать готовы, если тот нуждается, последнюю ложку плова, если ты голоден. И скучные, от тоски с ними помирай, и веселые, любят спеть, станцевать. Ну, я сказал, как везде. Но все же… все же… не везде так, как в Ходжикенте… двух подряд учителей убили, молодых… им бы жить и жить! А… Словом, понятно. Люди стали бояться школы. Вас еще не знают. А меня уже все знают! Мы с Умринисо тут родились и выросли. Слава богу, никого не обижали, жили своим трудом, и это все тоже знают. Нам скорей поверят, пошлите нас, Масуджан. Я кой-как запишу… и она сумеет кой-как записать. Я учил, как мог, она даже письма писала людям, когда война была, и наших забирали окопы рыть. Далеко… Напишет — ей лепешку дадут, кувшин молока, кто что, поделятся… Доходили письма! Во-от… Нас все знают, и мы всех знаем. Мы о вас хорошие слова скажем… Самые хорошие… Пошлите нас лучше.