«Начинается, — подумал я про себя. — С Мешковым меня подвело незнание английского языка, а сейчас меня подведёт моё полное незнание классической музыки».
— Мне э… э… — замычал я. — Мне э… э…
— Эпиталаму хотите?
Я решил, что эпиталама — это что-то такое не очень длинное, и поэтому охотно согласился.
Пальцы Антона запрыгали по беззвучным клавишам довольно надолго. Потом вдруг остановились. Я зааплодировал и прошептал:
— Прекрасно! Прекрасно!
— Нет, нет, — испугался Дерябин, — это ещё не конец. Это просто пауза… в моей трактовке. Тут ещё будет… аллегро модерато… и тутти…
«Тутти-мутти», — чуть было не сказал я вслух, но удержался. Дерябин снова заиграл и снова остановился.
— Прекрасно! Прекрасно! — сказал я ещё раз, надеясь на то, что это уже настоящий конец, а не очередная пауза в трактовке Дерябина.
— Вам правда понравилось? — спросил меня Антон. — А какое место больше всего?
Я хотел сказать, что больше всего мне понравилась пауза, но опять удержался.
— Правда, — сказал я с пафосом, — и особенно вот это место. — И здесь я показал сначала на середину, а потом на самый конец доски, где Антошины пальцы бегали быстрее всего.
— Я могу повторить, — сказал Антон.
— Спасибо, — сказал я, — хватит… А теперь услуга за услугу! У меня к вам небольшая просьба… о небольшой помощи в одном деде… — Мне показалось, что при слове «помощь» Дерябин вздрогнул.
— Какая помощь? — спросил он, стараясь почему-то не смотреть мне в лицо.
— Вы не можете подбросить одно письмо к нам на кухню?..
— Какое письмо? — спросил, краснея, Дерябин.
— Вот это, — сказал я, доставая второй раз из-за пазухи письмо, адресованное моему папе. — Конечно, мне проще всего было бы попросить брата Лёшу, но вы же знаете, что это за человек… Разве ему можно сказать по секрету, что я влюбился в Таню Кузовлеву. Ведь он такое может выкинуть…
И я протянул Антону Дерябину письмо, написанное красными как кровь чернилами.
Прочитав письмо, Дерябин долго с подозрением смотрел на меня, потом вдруг спросил:
— Желание славы, значит?
— Точно, — ответил я.
— Как у Пушкина в стихах, значит?
— Как у Пушкина, — подтвердил я.
— Значит, «желаю славы я». — Дерябин поднял вверх руку, как Пушкин в кинокартине про Пушкина, и продолжал декламировать: — «…чтоб именем моим… всё, всё вокруг тебя звучало обо мне!..»
От этих слов у меня всё внутри как на карусели поехало, я же сам всё это чувствовал, только я так сказать не мог. А так-то я ведь всё и делал, чтобы, как это… именем моим… именем Алексея Завитайкина всё… вокруг Тани Кузовлевой… всё, значит, чтобы звучало обо мне…