один в легких, другой где-то в левой ноге. Я держу его за руку, рядом носится Томик, вынюхивая кротов. Лебеда и другая трава, названия которой я до сих пор не знаю, нагрелись и от этого почти потеряли запах. Трава эта выше меня, она почти до плеч дяде Косте, но потеряться я не боюсь: дом недалеко, да и Томик меня всегда разыщет, да и дядя Костя держит за руку крепко… Или видела (конечно, снилось, что видела), как я, в мягких, легких растоптанных сандалиях, бегу к Томику по твердой горячей земле, зажимая в руке маленький сверток, где лежат сто граммов дешевой колбасы из поселкового магазина, привезенные Шуркой, и мы с Томиком разворачиваем на заднем крыльце грубую оберточную бумагу, от которой всегда почему-то пахло селедкой, и по-братски делим эти три-четыре толстых кружка...
Когда туман сгущался, снилась река. Ее желтоватые черные волны смыкались над головой. Молодой врач наклонялся ко мне с озабоченным видом, менял резиновую подушку. Я снова пугалась и пыталась попросить, чтобы он ее убрал, но не могла пошевелить губами.
Не знаю, сколько времени все это продолжалось. В один прекрасный момент я наконец проснулась по-настоящему и поняла, что хочу пить. Рядом, на соседней койке, спала тетя Катя. Дальше, в углу у стены, спала, обнимая младенца, другая женщина. Я подумала, что глубокая ночь, до того плотно было зашторено окно темно-синей линялой шторой, похожей на наши в актовом зале, которые опускали, когда приезжало кино. Но за головой у меня была стенка — перегородка между палатами, — снизу фанерная, сверху стеклянная, и эта стенка в тот момент тряслась, потому что с той стороны на постелях прыгали мальчишки. Их было восемь, а лет им было от шести до, наверное, десяти. Наверное, те самые, которые мне раньше снились в тумане. Значит, не ночь, подумала я.
Голова не болела, «шапки» не было. Я села на койке. Пошарила по полу ногами в поисках шлепанцев, не нашла.
На тумбочке стоял стакан с водой, полный на четверть. Я его взяла, залпом выпила. Не напилась. Встала и, как была босиком, пошла искать воду.
В коридоре по обе стороны тянулись фанерные перегородки с дверями в палаты. Моя дверь и дверь у мальчишек были, как наша перегородка, наполовину стеклянные, остальные — без стекол, глухие. Слева, в ближнем конце, коридор заканчивался окном, справа, в дальнем — дверным проемом без двери. В окне начиналась ночь, хотя вдалеке еще краснели закатные полосы. Я развернулась, увидела в углу возле выхода оцинкованный бак. С краником, с тазом под краником, с белой эмалированной кружкой, привязанной к ручке бинтом. Я зашлепала к нему мимо палат. Из одной неслись младенческое хныканье и два женских голоса. Я узнала голос пожилой врачихи.