Я выпила полную кружку. Сухость прошла, язык от неба отклеился.
Из смежного коридора потянуло запахами вечернего сада — ночных цветов, спелых яблок и недавно политой земли. Я так давно ничего этого не слышала. Я выглянула в проем и увидела открытую дверь на крыльцо. До нее было шагов пятнадцать. Я пошла так, будто проснулась после обыкновенного сна. Не шатало, не тошнило. Шла, как нормальные люди.
В саду все дышало свежестью. В почти совсем темном небе за больничными яблонями плыли два белых облака. Одно было похоже на грузовик с прицепом, груженный кудрявыми капустными кочанами. На улице возле колонки погромыхивали ведрами, разговаривали припозднившиеся хозяйки, лаяли по дворам собаки, пахло кухонным дымом и ужином. Мне вдруг стало легко. Все было прочное, не пульсировало и, кроме облаков, ничего никуда не плыло. Я опустилась на корточки перед порогом, перед теплым дощатым крыльцом, натянув на колени белую, без горошин, рубашку. Потрогала доски рукой. Они были твердые.
Из-за неплотно прикрытой двери в коридоре слышались мужские голоса.
— Да что ты, Ваня, да как же можно? — вдруг громко сказал кто-то с досадой, и мне показалось, что я узнала дяди Костин голос. — Я ж инвалид. А случись что со мной? Что Катя будет делать? Ее кормить, обувать надо. У Шурки ветер в голове. Наобещать наобещает, а потом одно ускачет гулять. Тьфу!
Он сердито сплюнул.
— Ладно тебе ворчать. Сколько ему лет-то? Он какого года? Сорокового? То-то и оно, — ответил другой голос, и мне показалось, что это голос нашего директора Ивана Никифоровича.
Я не вслушивалась в слова. Я слушала их так же, как голоса женщин возле колонки, собачий лай, свистки далекого паровоза и шорох яблонь. Только какой-то частью сознания удивилась тому, что дядя Костя, оказывается, инвалид, а я не замечала: ног вроде две и рук две.
— При чем тут сорокового — не сорокового, — загорячился дядя Костя. — У меня в машине за всю войну ничего не стучало. А чтоб масло потекло, чтоб я груз не доставил…
— Сравнил тоже, — сказал третий, надтреснутый старый голос, которого я не знала. — У тебя «студебеккер» был, не полуторка. И то ж на фронте.
— У нас и теперь как при фронте. Вроде как фронтовой лазарет, — горько сказал дядя Костя. — А ему хоть трава не расти. Да не об нем речь. Я тебя, Ваня, по-человечески прошу, не тронь ее. Пусть жила бы.
— Я, главное, не тронь. Никак шутишь?
— Не до шуток.
— Я, по-твоему, сам распорядился? — обозлился директор. — Если хочешь знать, я...
— А ты настаивал бы, — перебил дядя Костя. — Человек все-таки.
— Чай пей, — сказал третий голос. — Горячего плеснуть?