Мы примчались веселые от беготни. Я быстро сунула в тумбочку горбушку с маслом и сыром и прикрыла газеткой. Держать еду в тумбочках не полагалось, потому мы из вежливости прикрывали ее газеткой, а наш лечащий врач при обходах из вежливости туда не заглядывал. Врача звали Валерий Никитич.
В тот день он вошел улыбаясь, помахивая рентгеновским снимком, и сказал, обращаясь ко мне:
— Анюта, готовься к выписке. Голова твоя в полном порядке. Выпишем даже, может, на этой неделе.
— Ура! Домой!
Я запрыгала.
— Не так резво! — засмеялся Валерий Никитич. — Орать и прыгать некоторое время не рекомендуется.
После обхода я открыла тумбочку, где лежали мои вещи. В те дни, когда я еще лежала в реанимационном боксе через стенку с мальчишками, тетя Катя, не зная уже, что бы для меня сделать, спросила, не привезти ли мне чего, и я мгновенно, не думая, ответила пересохшими, растрескавшимися губами: мои вещи.
Нет, я за них не боялась. У нас в доме никто ничего не крал, разве что плохо заначенный кусок хлеба. Но еда была дело другое. Разумеется, в шестьдесят третьем году нас кормили не впроголодь — в интернате, соседствовавшим с южным русским колхозом, где снимали кинохронику для «Новостей дня» и куда сам Никита Сергеевич приезжал позировать на фоне стройных кукурузных рядов. Но, когда тебе лет восемь-десять-одиннадцать, все, что ни съешь, идет в рост, и обеда не хватало до полдника, ужина — до отбоя. Тот, кто не унес из столовки ничего про запас, между кормежками успевал изрядно проголодаться, и если видел плохо спрятанную чужую заначку, редко мог устоять перед соблазном. Только святой, наверное, не тронул бы этот кусок — немного за час-другой подсохший, немного шершавый; его нужно было сначала ломать языком, потом подержать за щекой, чтобы отмяк, а после жевать. Святых среди нас не было. За кусок, если ловили на краже, могли врезать, а попрекать никто не попрекал — съел и съел. Голодный голодного понимает. А вот вещей никто сроду не трогал. Потому я ничего не боялась, а просто о них помнила даже в реанимационном боксе. Почему? Может быть, потому, что они были единственными свидетелями моей жизни. Свидетели жизни всем нужны. Только у одних людей это семья. Родители, бабушки с дедушками, тетки с дядьями; соседи, в конце, концов, если долго живешь на одном месте. У других, у кого нет никого — это вещи. Наверное, потому я за них держалась.
Вещи я решила упаковать — чего ждать-то.
Едва за Валерием Никитичем закрылась дверь, я сползла в проход между койками перед тумбочкой и так, сидя на корточках, открыла дверцу.