На другой день маленького киргиза привели к нам в эскадрон. В Омском кадетском корпусе воспитанников тогда делили на роту и эскадрон. В роте состояли дети офицеров и чиновников. В эскадроне — дети казаков. Разумеется, эскадрон был принижен. И хотя мой знакомец происходил из киргизского знатного рода, а его отец служил в чине подполковника, начальство все же определило Валиханова к плебеям в эскадрон...
— Валиханова! — воскликнул Трубников. — Так то был он!..
— Кайсацкий принц, о котором столько говорят? — спросила Софья Николаевна.
— Да, он... Чокану пришлось начать учение среди казачат. Он был барчонок по воспитанию, а мы плебеи.
— Хвастаться простым происхождением так же дурно, как кичиться титулом, Григорий Николаевич, — с упреком поглядела Софья Николаевна. Никогда прежде не слыхивал от нее Трубников таких речей.
— Вы правы! — покраснел сибиряк.
— Прошу вас, продолжайте, — сказала Софья Николаевна.
— Я думаю, что Дашевский не случайно из всех кадетов выбрал для первого знакомства с Чоканом именно меня. Тогда я уже определил свою детскую мечту стать путешественником. А юного султана Валиханова назначали именно к тому поприщу, на котором он сейчас достиг столь больших успехов. В корпусе ему давали книги, недоступные другим кадетам. Так вместе с ним я прочел «Путешествие Палласа» и «Дневные записки Рычкова». Все казалось притягательным для меня: толщина книг, старинная печать, старинные обороты речи, даже затхлость бумаги — во всем оживала поэзия дальних странствий. Над этими книгами я думал о своем отце. Он тоже внес свою лепту в исследование русскими Средней Азии. В чине хорунжего мой отец совершил путешествие в Кокандское ханство. Хорунжий Николай Потанин всю дорогу вел дневник и маршрутную карту, а также собрал ценнейшие сведения о Коканде, Ташкенте, Чимкенте. Он видел владыку Коканда, одетого в шубу на собольем сибирском меху. Владыка безмерно гордился индийским слоном, полученным в дар от эмира Бухарского... Через некоторое время после столь удачного путешествия отец был снова послан в Коканд — сопровождать посольство хана, которое вело слона в дар русскому царю. Сей элефант издох в пустыне на полпути... Не буду занимать ваше внимание рассказом о дальнейших неприятностях отца и причинах его полного разорения. В странствиях своих он не искал карьеры, а стремился служить России. Я имел удовольствие передать Чокану маршруты, составленные моим отцом, и они ему очень, очень пригодились...
Но это было уже после окончания нами кадетского корпуса, а тогда...
Тогда в годы учения, — продолжал Потанин, — при всей разнице характеров нас сблизила общая цель в будущем. К тому же маленький киргиз оказался первым на моем пути объектом научного исследования. Его рассказы о степных обычаях я прилежно заносил в тетрадь, а приятель мой иллюстрировал мои записки рисунками. Этнография и география Степи сделались для нас любимым занятием. Мой Чокан оказался человеком чрезвычайно сведущим. Я понял это, когда нашими тетрадками заинтересовался Николай Федорович Костылецкий, учитель русского языка и русской словесности. Он был по образованию ориенталист и владел арабским, персидским и татарским. Ему-то Чокан и показал свою детскую запись степной эпической поэмы об Едиге. Как сейчас вижу эти листы, плотно заполненные арабской вязью. Ведь до того как поступить в корпус, Чокан учился в мусульманской школе. Сын султана должен знать языки семи народов. Позже, в корпусе, Костылецкий направлял его интерес к записям народных сказок и легенд. Помню, из очередного отпуска Валиханов привез Николаю Федоровичу поэму о двух влюбленных... Представляете себе восторг нашего Костылецкого?! Он был личностью во всех отношениях замечательной. Николай Федорович читал свой курс не по казенной программе, а по запрещенному тогда Белинскому. Он отличался независимым характером и был очень остроумен, пошлость он преследовал язвительными насмешками... Ему мы все обязаны очень многим...