Друг мой, брат мой... (Стрелкова) - страница 41

— Какие будут распоряжения? — спросил докладывавший.

— Бог даст, этот юноша благополучно избавится от заблуждений в социализме, — ответил с привычной для него выученной улыбкой Александр. — Он еще молод... А если не исправится, мне жаль его...

— Вы так добры, ваше величество! — последовал восторженный ответ, тоже привычный, обязательный, как утреннее умывание, завтрак и прогулка.

Тому, о ком государь сказал: «Мне жаль его», — возможно, придется со временем о многом пожалеть...

Тетушка Лизавета Кирилловна встретила Потанина настороженно и первое время пыталась дамскими язвительными способами указать странному сибиряку его место — впрочем, каково то место, Лизавета Кирилловна в точности не представляла, в географии она была вовсе не сведуща, а Потанин уж очень держался сибиряком, как бы воздвигая между собой и почтенной петербургской дамой всю массу Уральского хребта. Кончилось тем, что Лизавета Кирилловна вовсе оставила его своим вниманием, а Сонечка к тому времени и определила место Потанину — быть, как ему нравится, то есть самим собой, с казацкой простецой, со всеми учеными знаниями, со всем равнодушием к успеху в обществе.

К удивлению Трубникова, Григорий Николаевич все больше находил, что Сонечка — Потанин ее называл, разумеется, Софьей Николаевной — никак не жестокая красавица, а славная барышня и с доброй русской душой. К тому же чем-то похожая на женщину, которая когда-то заменила малолетнему Грише мать. Добрая женщина была женой полковника, командовавшего бригадой, что стояла в Пресновске. А Гриша жил там у дяди, потому как отец разорился вконец и мать умерла. Полковница взяла мальчика к себе в дом, учила вместе со своими детьми, из ее рук он получил «Робинзона Крузо», возбудившего мечты о путешествиях...

С воспоминаний о Пресновске и начался однажды рассказ Григория Николаевича о детстве своем и ранней юности.

— ...а когда мне исполнилось десять лет, меня отвезли в Омск, в кадетский корпус. Первые два года в корпусе я страдал от одиночества. И вот судьба посылает мне друга, маленького киргиза, привезенного в корпус. Он ни слова не говорит по-русски, я — ни слова по-киргизски. Нас познакомил переводчик Дашевский, он позвал меня к себе на квартиру, и там я увидел мальчика, который сидел за столом и усердно рисовал. Я заглянул в рисунок — то был вид главной улицы, схваченный чрезвычайно точно. «Вот твой новый товарищ, — сказал мне Дашевский. — Помоги ему на первых порах». Мальчик встал, мы глядели друг на друга и молчали. «Вот и славно», — сказал Дашевский, и я пошел обратно в корпус.