Пароход «Прусский орел» шел в Штеттин переполненным. Немцы пожадничали и набрали много сверхкомплектных пассажиров. В общей каюте не хватало мест, и Трубников — когда не требовался князю — проводил время на корме. Среди пассажиров, располагающихся здесь на раскладных стульях, общее внимание привлекал писатель Гончаров, только что прославившийся «Обломовым». С Гончаровым обычно сиживал малознакомый Трубникову профессор филологического факультета, Гончаров молчал, профессор пускался в рассуждения:
— Я вышел из рядов народа. Я плебей с головы до ног, но я не допускаю мысли, что можно дать народу власть. На земле не может быть ни всеобщего довольства, ни всеобщего образования, ни всеобщей добродетели, — громко, как на лекции, говорил профессор. — Народ должен быть управляем, а не управлять. Но он должен иметь право предъявлять свои нужды, указывать правительству на пороки тех лиц, которые поставлены для исполнения законов...
Немного помолчав, профессор брался за другую тему:
— Как вразумить нашу неразумную молодежь? Она не хочет учиться, а хочет управлять. Так и пахнет фонвизиновским Митрофаном: не хочу учиться, а хочу жениться. Главное, чего они добиваются, это сходки, а сходки они тотчас превращают в политический клуб...
Гончаров слушал собеседника не очень внимательно и ворчал:
— Бежим из России, от всех неустройств русских, как от холеры, но тащим проклятые вопросы русские с собой, словно собственный горб. Вот увидите, в Париже и Берлине, на всех курортах, наши соотечественники не отдыхают и не лечатся, а только ищут друг друга, чтобы потолковать: ну, как там у нас?..
Трубников, смеясь про себя, подумал, что князь тоже в своем дневнике то и дело прерывает восторженные описания морского путешествия, чтобы высказаться о русских делах. Он по взглядам своим закоренелый крепостник, хотя и не из жестоких. Князь искренне уверен, что мужики обязаны на него работать, а он обязан быть им как родной отец. Впрочем, в отцовских обязанностях своих князь нетверд и передоверил все поместья управляющему. Это не мешает ему утверждать, что мужик без барина пропадет, а Россия, если разорится дворянство, пойдет по миру... Все мысли князя Трубников записывал в дневник изо дня в день.
Наконец приплыли в Штеттин, и оттуда пассажиры поехали в Берлин, к знаменитым немецким докторам. Знаменитый Фрерикс нашел у князя больную печень и присоветовал воды Киссингена, отдых в горах и морские купания. Поехали в Киссинген. После российской неразберихи удивлял немецкий порядок, чистенькие деревни, пахнущие сдобой и кофием города. Трубников искал увидеть, какова же свобода, которой пользуется образованная Европа, но в глаза больше лез порядок. Полиция не тыкала в морду, как в России, но и спуску не давала. Обыватели изнывали от восторга, если улицей, выметенной и вымытой с мылом, проезжала коронованная особа. Таких особ у немцев хватало. В Киссингене князь Иван Иванович был представлен королеве Виртембергской, и хозяин отеля, где они остановились, мигом стал сладок до приторности. Угадывая, что кланяются не ему, а отражению в нем дуры виртембергской, князь Иван Иванович сменил гостиницу. Здесь к нему заявился соотечественник граф Апраксин и принес свежий номер «Колокола» с нападками на русскую цензуру. Трубников записывал под диктовку мысли Ивана Ивановича о вреде свободы печати. Последующие дни князь проводил с Апраксиным и другими русскими. От волнительных разговоров у него пуще разболелась печень, и решено было ехать в Швейцарию — дышать горным воздухом. Князь пришел в восторг от величия Альп и диктовал страницу за страницей. У девочки в крахмальном чепчике Трубников купил резной из дерева швейцарский домик в подарок Макы. Он понемногу привыкал к своему нанимателю. В свободное время ходил по музеям и картинным галереям, где, случалось, знакомился с русскими, учившимися в европейских университетах. Они оттаскивали соотечественника от Рафаэля или Рембрандта и жадно выспрашивали, что нового в России и когда же реформа.