Друг мой, брат мой... (Стрелкова) - страница 88

Трубников задумался.

— Да как вам сказать? У меня с детства мечта была бедненькая — о куске: дойти до хорошего жалованья. Теперь я знаю, что обязан общему счастью послужить. А как пришел к понятию такому? Живешь своим путем и начинаешь задумываться, ищешь чего-то, выбираешь. И вдруг... Знаете, в русских романах пишут: "Участь моя уже решена". Вот и со мной. Будто все само собой совершилось, а мне, несведущему, лишь окончательное решение стало известно. Вроде бы и не я выбирал, а меня что-то большое выбрало и потянуло. — Трубников поглядел растерянно. — Я, наверное, не очень-то понятно говорю, но было так.

— Нет, отчего же, — Валиханов старательно выталкивал губами колечки сизого дыма. — Вы верно объяснили. Ищешь, ищешь чего-то, а потом вдруг участь уже решена... Только кем?

В университете от студентов из Малороссийского землячества стали известны подробности последних дней жизни поэта. Незадолго до смерти Тараса зашел к нему давний друг и заметил, что больной взволнован. В тот день по городу ходил упорный слух, что нынче объявят долгожданный манифест об освобождении крестьян. Слух был не беспочвенный. От людей, вполне осведомленных, Шевченко знал, что состоялось заседание Государственного совета, где решался крестьянский вопрос. Но потом генерал-губернатор пустил через газеты сообщение: "никаких правительственных распоряжений по крестьянскому делу объявлено не будет".

Тарас Кобзарь ждал манифеста, как ждал когда-то избавления от солдатской каторги.

— Ну, говори!.. — кинулся он к вошедшему другу. — Есть воля? Есть манифест?

— Еще нет...

Шевченко закрыл лицо руками и бросился на кровать. Где же она, воля? Когда придет?

Врачи запретили ему выходить из дому.

Он лежал у себя в мастерской, на антресолях. Утром почувствовал себя лучше, захотел сойти вниз. Спустился по лестнице, вскрикнул, как подстреленный, и рухнул на пол.

Еще рассказывали в университете, что мечтал Тарас Кобзарь до весны дотянуть, а там на Украину — хоть бы трошки еще пожить...

У Трубникова плыли перед глазами темные круги, когда он торопливо шел из университета в Академию художеств. Он шел, покашливая в толстый шарф, и ему отчего-то стало жарко, хотя день был морозный и мглистый.

Ему сказали, что гроб стоит в академической церкви. Там, в притворе, он увидел белую гробовую крышку, а перед амвоном обитый белым глазетом гроб. Обгоняя Трубникова, прошел вперед маленького роста человек, встал у изголовья.

— Я прочту тебе, Тарас, псалмы, тобою переложенные на родной наш язык...