Я перевел дух. Штаны остались сухими, но, право слово, если бы я обмочился с перепугу, не постыдился бы этого, а тому, кто стал бы смеяться, предложил бы провести десяток минут с ядовитой змеей на груди.
— Интересная у тебя жизнь! — донесся до меня голос цыганки. — Скажи спасибо, что дед спит, а иначе — удавила бы тебя. Змее какой — то про нас рассказывал.
— Ты не спишь? — приподнялся я.
— Проснулась, — приподнялась и цыганка. Широко зевнув, сказала: — Слышу, разговариваешь с кем — то, голову подняла — а у тебя на груди рана сидит. Я обмерла вся!
— Рана? — переспросил я. — Какая рана?
— Рана — это змея, который ты про жизнь рассказывал. Их еще песчаными эфами называют, — просветила меня Папуша.
Ни про песчаную эфу, ни про какую — то рану я слыхом не слыхал. Знал, что где — то на Черном континенте водятся мамбы, а так, кроме гадюк да кобр других змей не знал. Гадюк видел, а кобры, к счастью, у нас не водятся.
— Ядовитая? Хуже гадюки? — озабоченно поинтересовался я.
— Раз в десять хуже, — сообщила лекарка. — Если гадюка укусит — выживешь, а если эфа, то вряд ли. Странно, что в здешних краях эфы водятся. Они лишь в горячих песках живут.
— Странно… — буркнул я, поднимаясь. — Жаба с собаку — это тоже странно. Цветок — страстоцвет вымахал с дерево. Может, какой — нибудь дурак террариум строит, а к нему разных гадов возят? А тут — взяли, да не довезли.
— Сам — то в такое веришь? — усмехнулась цыганка.
Я промолчал, глубокомысленно почесывая щетину (надо бы побриться!). Месяца два назад иную версию я даже бы не рассматривал. Теперь же, после всех странностей, увиденных мною хоть в собственной усадьбе, хоть в Шварцвальде, я перестал удивляться. Ну, или почти перестал, потому что был уверен — увижу еще что — то такое, чему буду несказанно изумлен.
Зарко тонко чувствует, когда ему просыпаться. Конечно же, наш третий спутник принялся продирать глаза, когда на костре уже подходил кулеш, сваренный нами сообща — я принес воды, по дороге запинав останки жабы подальше в кусты, а все остальное сделала Папуша.
Выспавшийся конокрад уплетал за обе щеки, а мы с Папушей орудовали ложками вяловато. Все — таки, сказывалась бессонная ночь. Кажется, старый цыган это заметил.
— Чего это ты ешь плохо? — подозрительно спросил дед у внучки и разразился длинной тирадой на родном языке.
— Ты бы перевела, что ли, — попросил я Папушу.
— Да что там переводить, — отмахнулась цыганка. — Дед спросил — спала я ночью, или кобелю страшному давала?
— Скажи своему деду, что он не только старый дурак, а дурак старый, — устало сказал я, обидевшись на «кобеля», да еще и «страшного».