— Любаша, ты спишь?
— Нет еще, тетя Настя.
Тишина.
— Крепко любишь его?
Любка вздрогнула не столько от вопроса, сколько от голоса Насти — задушевного, теплого.
— Не слушай ты добрых советчиков, Любаша. Сердце свое слушай. Анатолий — такой уж и вправду экземпляр, как Старцев зовет, что легче вручную пятисоткубовый резервуар заполнить, чем с ним сладить.
Любка затаила дыхание.
— Посмотришь на него — бросовый парень. Стиляга, нахал, начальству — как кость в горле. Сунь ему под нос белила — скажет — деготь. Прикрикни — матом обложит, как последняя шпана. Растопырил свои иглы — не трожь. Вот и получается: все махнули на него рукой, а он чихает на всех. Его, кажется, Старцев по-настоящему понимает. Захожу однажды в будку 987-й скважины — шерстит его Сергей почем зря. А тот, опять с похмелья, видать, — огрызается. Ругал-ругал Старцев да и говорит вдруг: «Почему легко одет?» Тут же снимает с себя свитер, бросает ему на руки. Потом пишет что-то в блокноте, вырывает листок: «Зайди в материальный склад, получи рукавицы покрепче. Такие, как у тебя, пальцы беречь надо». И крикнул еще вдогонку: загляни, мол, ко мне, есть хорошие конспекты по курсу спецмашин, что ли.
Любка лежала не шевелясь, а перед глазами упорно стояла отвратительная встреча на проспекте вечером.
— Уж как я удивилась, знала бы ты! Заявляется вчера сюда: дай, говорит, трешку, тетя Настя, голова трещит, мозги не на месте. Не дала, усадила за стол, налила стакан. Пришел в себя. Помятый весь, будто два дня жевали и выплюнули. Я и начала: поганец ты и есть поганец! В двадцать лет пьяницей прослыть хочешь? Имя свое пачкать загодя? На кой ляд ты сдался Любке! Помолчал, помолчал он, а потом возьми и скажи: «Я Любку Ромашову люблю, это тебе как?» Не выдержала, каюсь, прыснула: весь промысел, мол, знает! Долго сидел, душу свою изливал. И поняла я: не прочитавши книжку, сразу обложку иногда хулить начинают.
— А дальше?
— Сирота, оказывается, он. Отец погиб в конце войны, мать чуть ли не сразу после этого умерла. Воспитывался у тетки, такая, видать, тетка ласковая была, если при одном имени ее передергивает Анатолия, ровно жабу в руки берет. В семнадцать лет полная свобода, занесло его сюда. Живет у двоюродного дяди, семья у того — шесть душ без него. В общежитие не хочет, да и дядя против: как-никак рублей девяносто-то каждый месяц Толя ему выкладывает и отчета не спрашивает. Институт, оркестр этот, будь он неладен, одни шалопуты собрались… Ты думаешь, он всегда такой дуроломный? Как бы не так! Года два назад задвижку пробило на подземной водяной линии. Апрель, холодина. Так он целый час в ледяной воде возился, на ощупь плашки менял. Или другой случай. Ехали они с Диной Михайловной поздно ночью. Сошли с автобуса. Подошли на остановке трое; видать, кошельки хотели у них пощупать. Анатолий на расправу скор: вывернул толстую планку со скамьи, двоих разогнал, третьего чуть не замертво уложил, и когда этот очухался, заставил десять раз повторить «Я обезьяна» или другое что-то. А в прошлом году и вовсе удивил: на Восьмое марта всех участковых баб одарил духами. Денег уйму ухлопал. Я так думаю, Любаша: очень привязчивый он, придется ему кто по душе — себя не пожалеет. А так — парень раскаленный, если все время холодом обдавать… Железо — оно и то: либо крепче станет, либо лопнет. Поняла?..