— Любопытно, — Сергей усмехнулся. Станислав крутнулся на фортепьянном стульчике и повернулся к ним лицом.
— Я, откровенно говоря, Дине немножко удивляюсь.
— Вот как? — Дина подняла брови. Одна из них забавно переломилась надвое.
— Тебе на все, извини, наплевать. Залезла в свою бочку, то бишь в автоматику. И несет тебя по проверенному фарватеру. Ни рифов тебе, ни отмелей. Бакенщики на месте, предупредят в случае чего. Я даже маршрут твой знаю: работа, дом, учебный комбинат, кино, библиотека, концерты гастролеров.
— По-твоему, мало?
— Да нет, внешне все нормально. Выдержаны все необходимые параметры… А ты знаешь, как тебя на промысле зовут? Задвижкой.
Сергей усмехнулся и кивнул.
— Грубовато, но верно. Так? Нет, ты не черствая. Ты добрая, отзывчивая. А не тянутся к тебе люди. Почему?
— Давай-ка будем откровенны до конца, Стас. Мне всегда претила эта навязчивая открытость: на, пользуйся всем моим. Я отдаю вам все, люди! А что у меня внутри, за изгородью — извините. Очень точное понятие — рационалистичность, сколько на него собак вешают. То, что дало мне… ну, государство, общество, что ли — я возвращаю. Смею даже думать, что с процентами. А душа, мое «я» — вещь неотдаваемая. Я могу быть и аполитичной — это никого не касается.
— Глупости. Аполитичность — бессмыслица. Третьего не дано, или — или… Кстати, как ты относишься к Любке Ромашовой?
— Она не в счет. Это вообще солнечная девчонка.
— Бывает и глупая солнечность. Я не буду распространяться насчет активной доброты. Три дня назад она приходила ко мне в гостиницу. Рассказывала, что у Пастуховой вечно сырая комната, а работает она на промысле с сорок шестого. И жилья приличного не требует. Давайте, говорит, похлопочем. Объяснил ей, что мне это не совсем с руки, редакции обычно стараются не связываться с квартирным вопросом, очень все сложно. Какое, казалось бы, ей дело? Сама-то далеко не в лучшем общежитии. Ты бы догадалась? А ты, Сергей?
— Я знаю давно. Хлопотать пытался. Настя сама не хочет. Говорит — хуже меня еще живут. Да разные куры, гуси, погреб держат.
Станислав захлопнул крышку рояля и стал прохаживаться по холлу. В пестрой рубашке он казался особенно щуплым и маленьким. Взблескивали стекла очков. Сергей, обхватив колени руками и уткнувшись в них подбородком, утонул в большом, как кабина, кресле. Редко выдаются такие вечера. Взъерошенный Станислав, Дина, умеющая так хорошо молчать.
Сергей смотрел на Дину и думал, что в сущности не знает ее по-настоящему. Испуганно выглянет в ней очень нежное и светлое, и превращается она в какие-то мгновенья в ту самую девушку, которую не видит никто. До приезда Осташкова Сергей часто приходил к ней. Швырял на диван шапку, пальто и по-хозяйски лез в буфет, если бывал голоден. Иногда и выпить что-нибудь находилось. Наверно, осталась у нее привычка от материнского дома: в таких домах всегда припрятывается беленькая для случайного гостя. Если Дины не было дома, он оставлял ей записку, сунув ее прямо в замочную скважину. Они часто засиживались до полуночи. Приятели, наверно, обхохотались бы, узнав, что в таких обстоятельствах у них «ничего такого не было…» Он никогда не оставался здесь до утра. Иногда Сергей ловил себя на остром желании обнять ее, когда она садилась рядышком, плечом к плечу. Удержаться было трудно — так по-домашнему близка и доверчива была она в своем сатиновом халатике, с ненакрашенными обветренными губами и ясным взглядом. Однажды он прямо и довольно грубо спросил ее: «Ты не думаешь, Динка, что когда-нибудь я тебя начну попросту лапать?» Дина удивилась. И сказала, подумав: «Нет, не думаю. На тебя это непохоже. Да и я ведь не из тех, кого можно лапать». «Ты ж в конце концов женщина». «Обыкновенная баба, скажи уж точнее. И все же дело обстоит именно так». С приездом Андрея посещения прекратились. Он иногда заходил в диспетчерскую, садился с ней рядом за пульт, они перебрасывались ничего не значащими словами и прощались. Трудно стало обращаться к той простоте отношений, которая раньше сближала их. Казалось, каждый жест и каждое слово контролируются Андреем и соответственно истолковываются.