— После штурма, — сказал он, — мы стали наводить порядок в городе: проверяли подозрительные дома, выискивали оставшихся лазутчиков. Я шел по знакомым улицам и не узнавал их. Перемышль, этот еще недавно чистенький, всегда словно вымытый город, страшно преобразился. Дымились развалины домов. На каждом шагу валялись трупы, оружие, бутылки с вином… Какой-то апофеоз войны! Все рестораны были разграблены. Помню, я зашел в один из них — вот в этот, на углу Рыночной площади, — и увидел лежащего у порога немецкого унтера с пистолетом в одной руке и с бутылкой коньяку в другой. Постоял тогда над ним и еще подумал: зачем этот красивый, здоровый парень пришел сюда, на чужую землю, что ему здесь было нужно? Убивать и пьянствовать?
Наступает пауза. Мы молчим. Я думаю о судьбе поколения, обманутого фальшивыми лозунгами, отравленного демагогией и ненавистью к инакомыслящим. Проклятый фашизм растлил души миллионов юношей и девушек, заплативших страшной ценой за ложные идеалы. Неужели это может повториться — и кровавый фюрер, и безумно ревущая толпа восторженных обывателей, и кровь, реки невинной человеческой крови?..
Кажется, мы отвлеклись. Но какая беседа, да еще о войне, идет спокойно и ровно? Мы спорим и, наконец, договорившись, снова возвращаемся к Перемышлю. Патарыкин немного устал. Он уже бегло перечисляет последние события того исторического дня («Разве все удержишь в памяти!») и вдруг останавливается. Голубые глаза его темнеют.
— Об этом я хорошо помню, — тихо говорит он, затем начинает рассказывать.
…Вечером, когда смеркалось, к Патарыкину прибежал связной от Поливоды, который стал уже комендантом города, и сообщил, что сейчас состоятся похороны погибших в боях. Патарыкин объявил построение. В строй встали все, кто был свободен от несения службы, даже раненые. Не хватало только политрука. Куда же исчез Королев? Патарыкин пошел искать его и нашел в полуразрушенном здании клуба. Королев стоял на коленях и рылся в груде щебня. Под обломками краснел кусочек материи. Это было знамя, которое всегда висело здесь на бывшей клубной сцене… Патарыкин тоже встал на колени, помог. Они вытащили знамя, очистили его от пыли и молча, не глядя друг на друга, вышли из развалин…
Погибших защитников города хоронили в самом центре, на старинной площади Рынок. Недалеко от памятника Мицкевичу вырыли большую могилу — одну на всех. Собралось много народу — войска, гражданские, жены убитых, которым разрешили выйти из подвала. И было очень тихо, или это так казалось… У края могилы на плащ-палатках лежали тела убитых товарищей. Краснов лежал на спине, запрокинув красивую голову, словно любуясь вечерним небом, а гимнастерка на его груди, там, где прошел насквозь вражеский штык, была наспех зашита белыми нитками. Рядом лежал Нечаев, его лицо, изуродованное осколками, было закрыто платком. Упав ему на грудь, плакала его беременная жена… Лежали, успокоившись навеки, старшины, сержанты, бойцы, трое или четверо ополченцев в гражданском — всего человек сорок…