— Простите, он здесь живет, в Киеве?
— Здесь. Только заходит сюда редко. Он инвалид…
— Вы можете дать мне адрес?
— Пожалуйста.
Мы сидим за столиком в саду, насквозь пронизанном солнцем.
— Да, было, было… — говорит Ильин. — С этой дивизией я прошел почти от старой границы и до конца… Поскрипывая протезом, генерал вздыхает и задумчиво смотрит поверх меня, на плывущие в голубом небе облака. Он только что со сна и зябко ежится, долго, жесткими, непослушными пальцами застегивает воротник рубашки. Разговор у нас поначалу не клеится.
— Знаете, я лучше покажу вам еще одну статью, побольше.
Генерал встает, ковыляя, идет в дом и возвращается с пачечкой листков, отпечатанных на машинке.
— Это я еще давно, вскоре после войны написал, но тогда ее у меня не приняли. Почему? Да так, время было другое…
Проглядываю первые страницы. Мелькают названия городов, даты, номера воинских частей, встает чья-то жизнь, давно отошедшая в прошлое.
— Читайте отсюда, с середины.
«Дивизию я догнал 18 июля к вечеру, когда она приближалась с запада к городу Виннице. Командовал ею полковник Опякин, комиссаром был полковой комиссар Харитонов…»
Это уже о девяносто девятой! И я читаю дальше.
…От Миколаева до старой границы дивизия пробивалась с боями. Враг нажимал на нее со всех сторон, пытался взять в клещи, беспрерывно клевал с воздуха, но она шла, яростно обороняясь и одновременно ища любую, иногда почти неуловимую брешь во вражеском кольце. Два или три раза генералу Снегову удавалось связаться со штабом фронта. Оттуда по-прежнему обещали подкрепления. Но они по-прежнему не приходили. А строй редел, в степях и перелесках оставались убитые — порой их не успевали даже похоронить… Последняя надежда была на заслон у старой границы, однако и здесь не встретили ничего, кроме пустых траншей и давно заброшенных дотов. Доты были засыпаны землей и не годились для обороны. А в свежевыкопанных траншеях лежали еще не остывшие трупы бойцов… Но куда ушли живые? По степи в разные стороны расползались следы людей и повозок, догорали выброшенные из сейфов бумаги — личные дела командиров, приказы, наградные листы. Крестьяне показали на сваленные в клунях груды красноармейских сапог и гимнастерок, говорили, что впереди немцы, и предлагали тоже снять форму и переодеться в гражданское. Но эти бойцы, которые отступали позади всех, были какие-то странные. Они только упрямо мотали головами и, пополнив у колодцев фляги, шли дальше — с оружием в руках, черные от дыма и пыли, с развернутым знаменем впереди колонны. Они еще думали пробиться! И многоопытные «диды», глядя им вслед, печально шептали молитвы, а сердобольные бабы плакали навзрыд… Но мужество, даже обреченное, всегда находит сообщников: почти в каждом селе к походному строю присоединялись местные «парубки», еще не достигшие призывного возраста, но мечтавшие о подвиге. Как их ни гнали командиры назад, в родные хаты, они не уходили. «Мы ж здесь любую тропинку знаем!» — клялись они. И командиры смирялись и приказывали дать им оружие. Так они шли…