Их было трое… Теперь Хурмат отлично видел их. Они мягко и словно бы неторопливо шли по песку, шагая след в след. Тюбетейка и две кепки. Однако разглядеть, который из них Янги, Хурмат не мог. Временами то справа, то слева их скрывали барханы; и каждый раз, выходя, они оказывались ближе. Теперь Альфа рвалась как бешеная; поводок больно врезался в ладонь Хурмата. Но сам он не спешил, маневрируя, обдумывая, как подойти. Как подойти, чтобы все трое разом оказались перед глазами? «Действовать по обстоятельствам», — вспомнил он, чувствуя, как входят в него легкость и радость. То были легкость и радость охотника, чей прадед, и дед, и отец, и сам он бродили в тугайных зарослях Аму-Дарьи, полных фазанов и караваек, кабанов и гиен, свирепых камышовых котов, а то и барсов. Он и сам не знал, что подсказало ему выбрать именно этот бархан, обогнуть его именно слева, а не справа и так рассчитать мгновения, чтобы выйти в бок их строю, вонзившись в него криком, и дулом, и свирепо ощеренной пастью задохнувшейся от ярости Альфы на струнно-дрожащем поводке.
— Не надо собака!.. Держи собака!.. — Они кричали истошно, высоко взбросив руки, и синева страха разливалась по их смуглым щекам.
Ни один из них не был Янги.
Хурмат выстрелил в воздух.
Потом все трое сидели, как приказал им Хурмат, лицом к нему, скрестив ноги, уперев локтями в колени поднятые руки, словно совершали намаз. Каждый взмах их ресниц по-прежнему стерегли беспощадный взор Хурмата, автоматное дуло и неизрасходованная злость Альфы.
Текли минуты, текло по небу все более яростное солнце, тяжело текла, не принося покоя, мертвая тишина. Гимнастерка и штаны Хурмата дымились паром, соль жалила тело, босые ступни жег песок. Как яд, просачивалась в ноги, в голову, в сердце усталость. Но еще горше было, что ни один из них не Янги…
Каждый из троих был вдвое старше Хурмата. У двоих — раскосые глаза; у третьего — глубокие, угольные, вскинутые вверх. Один из косых долго кряхтел, покачивался, потом сказал по-русски:
— Отпусти нас, пограничник.
Хурмат молчал: не положено разговаривать с задержанными.
Тогда косой сказал то же самое по-узбекски, потом еще по-каковски-то. Мешая слова трех языков, он бормотал что-то о больших деньгах хорошему солдату, о том, что они пришли не с бедой, а от беды и что они люди мирные.
Хурмат молчал, наведя на него ствол. Нестерпимо чесались подмышки, живот, спина. Косой замолчал. И опять потекла тишина.
— Янги тебя убьет, — вдруг сказал черноокий, ласково глядя на солдата.
И Хурмат понял, что эти люди — люди Янги. Косому он отвечать не хотел; черноокому очень хотелось ответить. Он взглянул на часы, которые шли, несмотря на купание в рассоле: уже двадцать семь минут он ждет Киселькова. Он подумал, что надо еще раз стрелять своим, и тут увидел ястреба, который парил в бледной от зноя выси на распластанных крыльях, высматривая тушканчика. Хурмат выстрелил. У ястреба подломились крылья, и он начал падать все быстрей. И черноокий следил глазами, как несется к земле его маленькое тело.