— Ну, что скажешь теперь, нацистский оборотень?! — тяжело дыша, спросил Филдс. — Будешь моим закадычным другом? Да или нет? Отвечай!
— Б-буду… только убери свою пушку-будильник.
Филдс положил в карман часы-пистолет и тут же почувствовал сильнейший удар в солнечное сплетение. Ах, вот ты как?! Ну, берегись же! Он артистично сполз на пол и притворился мертвым. Вожделенно пискнув, Зосима Петрович легко вскочил на ноги, словно его и не давил груз темного прошлого, отряхнулся, усмехнулся и в клочья порвал бумажку, где его устное согласие облекалось в письменную форму… Раздался глухой выстрел. Всплеснув руками, цепляясь за ветвистые оленьи рога, висящие на стене, Зосима Петрович отошел в лучший, полный вечной радости потусторонний мир…
* * *
Дела Джона Филдса двигались недурно, совсем недурно. Достаточно сказать, что за небольшой отрезок времени он подыскал себе таких компаньонов, о которых поначалу мог только мечтать. Это были: амнистированный рецидивист Коля Курчавый; обломок старой империи девяностолетняя графиня Тулупова — некогда фаворитка попа Гапона; молодой дворовый хулиган Петя; борец за гражданские права писатель-диссидент Генрих Иванович Швайковский (литературный псевдоним Швандя); вор-бандюга мелких масштабов Савелий Новиков; вор крупных масштабов директор продовольственного магазина Пал Палыч Презентович. Теперь-то Филдс мог по-настоящему раскрыть свой незаурядный талант заплечных дел мастера! И он не стал тянуть резину, а начал с того, что разработал во всех отношениях сокрушительную операцию «МЫ».
Однако, прежде чем познакомить читателя с планом операции, следует остановиться на том, как Филдс явился Генриху Ивановичу Швайковскому в образе Адиса Абебовича Николадзе-Нидворадзе…
О изнуряющие, опустошающие муки творчества! Когда Генриху Ивановичу пришло сухое официальное уведомление из Союза писателей-моралистов о его исключении и лишении членства в союзе, Генриха Ивановича пожирали творческие муки. Он ждал, жаждал этого удара и принял его стойко, как подобает настоящему мужчине-писателю, с чувством снисходительного пренебрежения к непоследовательным, подверженным коллективному заблуждению коллегам по перу и бумаге. Он ощутил, как в чело вонзились колючки тернового венца страдальца и борца за права человека. В голове стали рождаться главы монументальной трилогии под названием «В борьбе за дело и права». Ему грезился семитомный труд, распродаваемый по бешеным ценам на черном рынке, слышался чей-то осипший голос: «Куплю Швайковского! Меняю Льва Толстого на Швайковского!» Он видел себя на запрещенном читательском митинге в роли оратора-трибуна у магазина «Букинист», где его славословила многотысячная толпа неоперившейся литературной молодежи. Затем они шагали в красочной шеренге интеллектуальных работников, смяв кавалерийские кордоны милиции…