— Ах, это вы, голубушка, — щурясь, вздохнула она. — Вот видите, как все вышло.
— Но как же так, ведь ничего же не выяснилось?
— Вы о чем это, дружочек?
— О нем, об Эдике…
— Что значит «не выяснилось», милочка моя?! Вот уже месяц, как я получила похоронку…
— А тело?! Никто же не видел его… мертвого! Откуда вы знаете…
— Знаю! — сухо прервала Василису Диана Евгеньевна. — Чувствую своим материнским сердцем… Позвольте, Глотова, пройти, у меня там очередь за капустой занята…
Боже милостивый, а может быть, любовь — это и есть, когда вот так вот, до бесчувствия?!
Итак, надежд практически не было.
Обдуло листья, выпал снег, пухлый, как подушка, в которую были выплаканы ее ночные слезы. Василиса замкнулась, подурнела, похолодела взором. В январе звонил Глеб Орлов, тот самый, спущенный ею с лестницы гонщик по вертикали.
— Может, вернешься, я пить бросил? — робко предложил он.
Василиса молча положила трубку.
Она пристроилась торговать книгами с лотка. Однажды — было это, если не ошибаюсь, у ДК Ленсовета в начале марта, — я стал невольным свидетелем такой вот сценки. Копавшаяся в стикерсах, то бишь в альбомчиках для расклеивания, дама в шубе предъявила претензию курившей «Беломор» Василисе:
— Да что это у вас все аладдины да миккимаусы?! А где же стикерс наш, отечественный?
— Не сегодня завтра ждем, — отбрила моя героиня. — Вот именно, что отечественный, глубоко патриотичный.
— По какому произведению?
— По роману Л. Н. Толстого «Война и мир».
— Позвольте! — удивилась дама. — А кого же там на что наклеивать?
— Как это кого?! — подняла собольи брови свои мгновенно похорошевшая Василиса. — Ну того же Андрея Болконского на поле Аустерлица!..
А в ночь на 9 мая Василисе опять приснился Царевич. Как раненый князь Андрей, он лежал посреди поросшего ковылем широкого поля. Глаза у него были закрыты, руки раскинуты, грудь окровавлена. Около Царевича, воровато озираясь и нетерпеливо прискуливая, крутился волосатый бесхвостый зверь, величиной со ставшего на четвереньки невзрачного, без признаков пола и национальности человека.
— Кто это? — спросила Василиса неведомо откуда возникшую рядом с ней спутницу.
— Теперь уже никто, — тихо сказала печальная, с темными, как тьма времен, восточными глазами Женщина в черном.
— Кыш! Кыш, окаянный! — волнуясь, закричала Василиса, и зверь, уже начавший было нализывать рану, испуганно отметнулся, боком потрусил в сторону, изредка оглядываясь назад.
И тут Царевич, как-то разом вдруг отдалившийся, очутившийся почему-то внизу, под ногами Василисы, пошевелился, отверз очи и позвал: