В тыл отправляется очередной грузовик с детьми. Почему матери так не хотят уезжать? Почему многие остаются? Из любви к родным стенам, которые, может быть, завтра обрушатся? Но детей они любят больше, чем стены. Почему, в последний раз прижимая к груди ребенка, кричит женщина: «Не уеду! Не уеду! Одна останусь, не уеду!» Она совсем не похожа на женщину в пышном платье с офорта Гойи, которая подносит фитиль к старинной пушке, оставшись одна среди убитых.
Проводы нашего советника, уезжающего в Союз. На столе консервы и вино.
— А через неделю я уже этот квас пить не буду, — говорит уезжающий. — Водку буду пить. Что? Завидуете? А вы оставайтесь с маньянщиками, слушайте их «маньяна пор ла маньяна» (у советников создалось впечатление, что чаще всего они слышат от испанцев слова «завтра утром» и что говорится это, лишь бы отделаться, отсюда — «маньянщики»).
Полчаса, а может быть и битый час, он изливает душу, понося испанцев за лень, за беспорядок, за то, что под бомбежкой они сбегаются в кучу, и «теши им кол на голове, не желают рассредоточиться», за отсутствие бдительности, за невнимательность, — «как обезьяны, ей-богу, увидали новое, и всё уже забыли».
— Они бы чего хотели? Они бы хотели, чтобы из Советского Союза пришел один танк, один-единственный, но такой большой, понимаешь, чтобы в нем ну хоть половина Красной Армии уместилась и чтобы он прошел через всю Испанию, а они будут бежать рядом и кричать «ура!».
Он говорит еще сотни справедливых и несправедливых слов. Другие молчат. Молчит и шофер-испанец, не понимающий ни одного слова, — советник сам усадил его за стол. Потом шофер тихо спрашивает меня:
— Он испанцев ругает? Он всегда нас ругает. И меня тоже. Переводчик сказал, что даже перевести нельзя, как он ругается. А знаешь, в каких только местах мы с ним ни были, в какие части ни ездили, везде его уважали. То есть любили.
Пора прощаться. Уезжающий так и не выпил своего бокала — «Ну его, квас этот!». Он целуется с каждым из нас, потом протягивает руку шоферу.
— Ну, будь счастлив, Хуан! Даст бог, попадется тебе кто-нибудь построже меня, человеком сделает. Обезьяна ты!..
И он обнимает шофера и не скрываясь плачет, а шофер хлюпает носом — мужчине-испанцу нельзя плакать ни при каких обстоятельствах — и, хлопая уезжающего по плечу вместо объятия, повторяет несколько раз, коверкая родной язык, как это, вероятно, делал советник, думая, что так будет понятнее:
— Ты есть хороший товарищ, я бы с тобой ездить всю жизнь… Твоя жена привет от всей Испания…
Уезжающий чертыхается, садится в машину и бормочет: