— Душу, понимаешь, душу я тут оставляю… А, черт!..
Что бывшему пастушонку, бывшему рядовому красноармейцу гражданской войны Гойя, Сервантес, бой быков, «фламенкос» — гортанные, заунывные, чаще всего импровизируемые песни Андалусии? Но, может быть, он-то и понял душу Испании — иначе зачем ему оставлять здесь свою?
А Долорес Ибаррури сказала: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях» и «Лучше быть вдовой героя, чем женой-труса», и это триста лет назад мог бы сказать герой Кальдерона и уж конечно Лауренсия из «Овечьего источника».
Едем в гости к Листеру. Его часть, которая так отличилась под Гвадалахарой, теперь на отдыхе. Большой низкий сводчатый зал помещичьего дома. В табачном дыму тускло горят лампочки. Среди военных — Мария-Тереса Леон, Альберти, Кольцов, Эренбург. Листер совсем не так высок, как я себе представлял, У него светлые волосы, полные щеки. И цвет его лица среди сухих, словно подсушенных оливковых кастильских лиц кажется белым. Я бы сказал даже, что в глазах его какая-то северная мечтательность. Ему около тридцати. Он произносит маленькую речь. Так и просится готовый образ: бывший каменщик говорит, словно укладывает камни. Ничего похожего. Он не рубит рукой воздуха, как это делает большинство ораторов из народа (впрочем, и Долорес Ибаррури очень скупа на жесты). Он смущается, несмотря на свою славу, хотя знает: что бы он ни сказал, все вызовет восторг. Он ищет слова, и поэтому, хотя ничего особенного он не говорит, кажется, что эти слова рождены упрямой работой мысли, происходящей на наших глазах.
За столами сидят его офицеры. Солдаты, которые приносят еду, бутылки, посуду, вовсе не прислуживают. Они остаются в зале, слушают, садятся на свободное место, выпивают бокал вина. Всё это люди, вышедшие из Пятого полка, как и сам Листер.
Потом говорит Мария-Тереса. Небольшая, полная, удивительно красивая, аристократка по происхождению, она говорит своим глубоким грудным голосом с такой сдержанной страстью, с таким убеждением, болью и верой, что все замолкают, а солдаты застывают на месте.
Альберти говорить не любит. Он читает стихи. Сперва о войне, о солдатах народа, об интернационалистах. Потом по общему требованию — сатирические стихи о маркизе с громким именем. Это очень «соленые» стихи, в народном духе, с крепкими словечками. В зале стоит хохот. Мария-Тереса улыбается. Испанских женщин смелость выражений не смущает, в них нет жеманства, несмотря на столетия, которые они провели взаперти.
Поэт порой холодноватый, изысканный, несравненный мастер стиха и стиля, Альберти восхищает и трогает слушателей. А ведь эти солдаты и офицеры — люди из народа: до войны они не заглядывали в книжку стихов. Но даже Гонгора, самый замкнутый, нарочито заумный поэт Испании, создатель целой школы поэзии для избранных, писал народные романсы и песни, которые стали классическими. У испанской поэзии удивительная общность судьбы с народом. Она отвергла наносное итальянское влияние, хотя и приняла некоторые итальянские формы, она неизменно возвращалась к простоте, всегда сердцем размышляла о судьбах родины — словом, всегда говорила по-испански. И вот Листер встает, обнимает Альберти, и слова его звучат высокой наградой: