Очевидно, что Толкина больно задело, когда его лучший друг пренебрежительно обозвал значительную часть его трудов «чудачествами». Он упрекнул Уайзмена в бесчувственности к своим основополагающим источникам вдохновения: к величию ночи, сумеркам и звездам. Уайзмен отвечал, что Толкин неспособен оценить «роскошь слепящего полудня». Они изъяснялись метафорами: воображение Толкина воспламеняли неразгаданные тайны и недосягаемые красоты, а вот Уайзмена завораживали попытки человека разгадать загадки вселенной. Этот спор провел разделительную черту между медиевистом, мистиком и католиком Толкином и рационалистом, гуманистом и методистом Уайзменом. Впрочем, Уайзмен этой перепалкой наслаждался. «Добрые старые деньки, снова Харборн-роуд и Броуд-стрит, – писал он. – Старая добрая распря!.. Вот такая прямота в речах и сплачивала ЧКБО так долго». Теперь Уайзмен сознался, что давно питал про себя сомнения касательно затеи Толкина в целом:
Тебя завораживают миниатюрные, хрупкие, прекрасные создания; и меня тоже, когда я с тобою. Так что я тебя понимаю. Но меня куда больше волнуют грандиозные, неспешные, всемогущие сущности, и обладай я бо́льшими художественными талантами, я бы и тебя заставил прочувствовать это волнение. Господь привел меня за руку на окраину пограничных областей науки, подчиненной человеку, и я вижу: в действительности существует такое огромное количество чудесного и прекрасного, что в обычном своем состоянии духа я не ощущаю потребности стремиться к тому, чем пользовался человек прежде, нежели это чудесное и прекрасное заняло определенное место в совокупности его желаний.
Толкин ничуть не смягчился. Он ответил, что в своих произведениях выражает любовь к Господним творениям: к ветрам, деревьям и цветам. Его эльфы – один из способов выразить эту любовь, прежде всего потому, что они – создания, то есть созданные существа. Они воплотили в себе мистическую истину о мире природы, ускользающую от науки, говорил Толкин, настаивая, что «эльдар, солосимпэ, нолдоли для сердца лучше, теплее, прекраснее, нежели математика приливов или вихревые процессы при движении ветров». Уайзмен возражал:
А я говорю – нет. Ни то ни другое не хорошо, и не тепло, и не прекрасно. Хорошо, тепло и прекрасно то, что ты создаешь первое, а ученый – второе. Завершенный труд есть тщеславие; процесс труда бесконечен. Для тебя эти создания живые только потому, что ты продолжаешь их создавать. Когда ты закончишь, они будут для тебя так же мертвы, как атомы, из которых состоит наша живительная пища, а к жизни пробудятся только тогда, когда ты или я снова примемся за этот твой процесс творчества. Как я тебя ненавижу, когда ты заводишь речь о «победах науки»! Тогда ты уподобляешься лишенному всякого чувства прекрасного мужлану с улицы. «Победы», будучи одержаны, тотчас же исчезают; они обретают жизнь, только пока их добиваешься. Точно так же фуга в нотной записи – это ничто; она оживает только в процессе создания.