Но Уайзмен положил предел препирательствам, написав: «Мне страшно жаль, если я тебя обидел. Я посчитал за недостаток не что иное, как ту разновидность неестественности, что отличала твои произведения, и, насколько я могу судить, ты постепенно и сознательно от нее избавляешься. А теперь я и так сказал слишком много. На самом деле, мы все наговорили друг другу вполне достаточно».
Не только Кристофер Уайзмен ставил под сомнение ценность Фаэри. Уж каково бы ни было кредо ЧКБО, на увлечении сверхъестественным оно ни в коей мере не основывалось. Роб Гилсон признавался Эстели Кинг, что ему «недоставало струн, которым полагается отзываться на смутную, фантастическую музыку фэйри». Он считал, что музыка эта отходит от подлинной темы, которую развивают лучшие произведения искусства: «Мне нравится говорить, и слышать, и дерзко ощущать, что величие красоты, порядка, радостного удовлетворения мирозданием заключено в Божием присутствии… Больше всего мне нравятся люди, которые так в нем уверены, что могут выступить вперед и объявить об этом миру. Вот почему я так люблю Браунинга… Небу известно, что сам я этой несокрушимой уверенностью не обладаю».
Дж. Б. Смит был очень внимателен к ви́дению Толкина и до какой-то степени разделял его (невзирая на свою провозглашаемую антипатию к романтизму) – точно так же, как разделял любовь к артуровским преданиям и к валлийскому циклу легенд «Мабиногион». Смит не видел размежевания между святостью и Фаэри. В одном из его собственных стихотворений под названием «Легенда» рассказывается о монахе, возвращающемся с утренней прогулки по лесу, где он завороженно заслушался пением птицы – музыки более чудесной «не дано сложить арфистам». Эта птица:
Пела про блаженный берег,
Земли в золотом уборе —
Край героев позабытых
Дальше западного моря.
Пела, как Христос с Марией
Внемлют в вышнем небе рая
Ангелам семи – и вторит
Гимнам арфа золотая.
Но в монастыре никто не узнает вернувшегося монаха. После того как он удалился в келью, братья обнаружили, что пришедший рассыпался прахом: за сто лет до того он отправился на прогулку и, заплутав, угодил во вневременной Потусторонний мир. Но песня птицы – тоже совершенно толкиновская: берега Фаэри, возможно, и не рай, но озарены его светом.
Уайзмен ошибался, когда полагал, что в глубине души Толкин – антирационалист. В его произведениях усматривается и научная любознательность, и научная дисциплина – в том, что касается разработки языка квенья на основе строгих фонологических законов. Это происходило «за кулисами», на страницах лексикона, но именно потому Толкину и хотелось создавать мифы – чтобы дать жизнь собственному языку. Уайзмен заблуждался и в том, что считал, будто Толкин отвращает взгляд от мира людей. Стремясь увязать язык и мифологию, Толкин руководствовался своим открытием, сделанным благодаря «Калевале» и, возможно, благодаря войне, – а именно, что язык и воззрения людей тесно связаны друг с другом.