Теперь настал черед д’Оджоно удивиться и впасть в замешательство.
– Ну и ну! – воскликнул он. – Вы что, прикидываетесь или вправду не знаете, что она дочь Боччетты?
– О-о, – простонал охваченный ревностью Симони, – дочка ростовщика, Никкола… значит, он ее возлюбленный? Значит, это с ним она… с этим немцем…
Точно затравленный собаками кабан, Бехайм глядел на них остановившимся взором.
– Что вы такое говорите? С ума посходили, не иначе! – выкрикнул он, уже зная, твердо зная, что они говорили правду, и по сердцу его словно ножом полоснули.
До самого рассвета, мучимый отчаянием и яростной болью, гонимый своими смятенными мыслями, он бесцельно бродил по городу, кружил узкими темными улочками, пока они не вывели его к обводной стене и каналу Навильо с крестом св. Евстахия, где начинались живые изгороди и садовые ограды, и к воротам новой богадельни, из окон которой пахло свежим хлебом, еженощно выпекаемым за счет Мавра, а потом долго шагал обратно, пока не добрался наконец до Рыбного рынка и мимо лавок менял не вышел к ратуше, а оттуда на Соборную площадь. Там он, смертельно усталый, рухнул на ступеньки портала, но, не в силах успокоиться, тотчас же вскочил и возобновил свое безрадостное блуждание.
«Скверную новость мне сообщили, – на ходу говорил он сам себе. – Воистину хуже не придумаешь, подобных вестей даже Иов не получал. Экий злой подвох! Экое коварство! Обманут я, обманут! Смотрит-то она бесхитростно, прикидывается, будто предана мне телом и душой, улыбается, говорит обо всем, о чем угодно, но помалкивает, что отец ее – этот жалкий мошенник. Ах, каков мошенник! И какая неудача, что я нарвался на нее! „Дочка ростовщика“ – так назвал ее в трактире этот лысый, с усиками, ах, как это легко говорится, да и звучит неплохо. Но „дочка Боччетты“ – звучит совсем по-другому, как удар в лицо. Ну и дурак же я! Чем я думал? Как позволил себя заманить? В какую западню угодил? Почему поддался этой обманной любви? Куда она меня заведет? Лукардези… она сказала, что мать ее из дома Лукардези. Да, мать! А папаша – Боччетта, и об этом она не обмолвилась, ох, чтоб ему провалиться в преисподнюю, да и ей вместе с ним!»
Бехайм остановился и прижал руку к груди – сердце стучало словно молот. В его смятенной душе гневная эта мысль уже стала реальностью. Он прямо воочию увидел, как Никкола бредет по дороге в ад и, охваченная пламенем, исчезает в огне, и перепугался, ему почудился в бездонных глубинах горестный крик, жалобный зов, и с неодолимой болью он осознал, что и теперь еще любит ее.