– Вернемся, однако ж, к истории, которую вы желали услышать, – снова заговорил Бехайм, – наутро она пришла с деньгами, отсчитала мне сорок дукатов и, полагая, что выручила меня из беды, была в прекрасном настроении. Не стану утомлять вас, господа, в подробностях живописуя, что случилось потом, что я ей сказал и что она ответила. В общем, она созналась, что украла деньги у отца, ночью, когда он спал, и я сказал, что это поступок недостойный, нечестный и он мне совершенно не нравится, так как идет вразрез с христианскими заповедями и дочерней любовью, и теперь, показавши мне свое истинное лицо, она никак не может быть моею, я более не желаю ее видеть. Сперва она приняла мои слова за шутку, рассмеялась и сказала: «Хорошие же речи слышу я от мужчины, который уверяет, будто любит меня!» Но после, когда поняла, что я говорю серьезно, она принялась упрашивать, умоляла, плакала в безумном отчаянии, но я решил не слушать ее и не обращал внимания на ее жалобы. Из тех денег я отсчитал семнадцать дукатов, которые причитались мне по праву, и, как положено, дал ей расписку, и оставшуюся сумму тоже отдал, чтобы она вернула ее отцу, ведь я на чужое не зарюсь, а вот свое взыскать обязан. На прощание я протянул ей руку и сказал: «Иди и не возвращайся!» – а она вдруг вскипела и даже дерзнула выбранить меня, назвала дурным человеком. Но я вспомнил слова, которые у вас, – он обернулся к д’Оджоно и указал на сундук с изображением брака в Кане, – на этом браке произносит Спаситель: «Что Мне и Тебе, Жено!» – и выпроводил ее за дверь.
– Стало быть, вы продали великую любовь за бесценок, как дешевенький перстенек! – возмущенно укорил его Мартельи.
– Сударь! Я не знаю, кто вы такой и как понимать это пустословье, – оскорбился Бехайм. – Вы никак вздумали корить меня за то, что я вернул отчаявшемуся отцу его деньги и дочь?!
– О нет, никто вас не корит, – примирительно сказал Леонардо. – Вы хорошо провернули это дельце с Боччеттой…
– Правота была на моей стороне! – воскликнул Бехайм.
– Конечно-конечно. И я, – продолжал Леонардо, – окажу вам заслуженную честь, позабочусь, чтобы память о вас в Милане не исчезла. Ибо лицо такого человека достойно быть запечатленным для потомков.
И он вытащил из-за пояса свою тетрадь и серебряный карандаш.
– Я высоко ценю оказанную вами честь, – заверил Бехайм, сел поудобнее и разгладил свою темную холеную бородку.
– А ваша любовь к ней, – спросил у немца резчик, когда Леонардо приступил к наброску, – или то, что вам казалось любовью, вы полностью с нею покончили?