[63].
Узнали ли об этом ответе Маркса широкие левые массы или нет, но «русский социализм» (революционное народничество), видевший своей опорой крестьянство, продолжал свое существование все последующие десятилетия, прежде всего в партии социалистов-революционеров. Более того, по мнению критики Владимира Ленина со стороны бывших соратников по партии, его учение было синтезом искаженного марксизма и революционного народничества (в частности, анархического учения Михаила Бакунина). Бакунин выступал против «диктатуры пролетариата», а главной движущей силой революции считал наиболее бедные слои рабочих и крестьян, которых призывал участвовать в восстаниях и бунтах до тех пор, пока не будет достигнута цель социальной революции. Павел Аксельрод писал, что «большевизм есть не что иное, как осуществление в действительности – в грандиозном масштабе в варварски-насильственных формах – заветов Бакунина и Нечаева, этих духовных предков большевизма» [7, с. 85]. В работе «Кто изменил социализму» Аксельрод вопрошает: «…разве нельзя отличить в этом захвате власти большевиками воскрешенных идей русского бланкизма, которые преобладали среди русских революционеров после краха партии “Народная воля”?» [7, с. 485]. В другом месте той же работы читаем: «смелый захват власти большевиками и их “коммунистическая советская республика” есть на самом деле ничто иное, как попытка дать практическое приложение стремлениям и мечтам тех русских революционеров до социал-демократического периода, программу и тактику которых так резко критиковали последователи научного социализма, русские социал-демократы, среди которых был также и Ленин» [7, с. 474].
Читатель может здесь спросить: а что могло быть не так с большевистским переворотом, что его критиковал социалист Аксельрод (и другие – например, Мартов, Потресов)? Дело в том, что русские социалисты не могли разработать общую стратегию относительно прихода к власти. Одни считали, что такой приход может быть только через насильственную социалистическую революцию в ближайшие годы (а в годы Первой мировой войны считали, что империалистическая война должна перейти в гражданскую), а другие полагали, что социал-демократия в России может работать в условиях буржуазного парламентаризма и добиваться своих целей эволюционным путем (на Циммервальдской конференции многие из этого крыла призывали к заключению безусловного мира между воюющими странами). Уже после октябрьского переворота некоторые «умеренные» социалисты (меньшевики, образовавшиеся в результате раскола РСДРП в 1903 г.) считали, что большевики уничтожают завоевания Февральской революции и устанавливают новую деспотию вместо демократии для большинства населения (рабочих и крестьян). При этом и те и другие социалисты опирались на марксистскую формационную теорию, в ходе которой общество проходит социальную революцию в конце каждой формации в тот момент, когда противоречия в старой формации накопились в достаточной степени, а производительные силы достигли определенного уровня развития. Поэтому вставал вопрос: готова ли Россия к революции, достаточно ли развит в ней капитализм, чтобы перейти к социализму. Ленин и большевики в определенный момент сочли, что достаточно, а остальное можно будет доработать с помощью «диктатуры пролетариата» (в будущем следствием этого стали насильственные индустриализация и коллективизация при Сталине). Для тех социалистов, кто не видел в России предпосылок к скорому переходу к социализму, предпочтительнее было опираться на опыт и поддержку западной социал-демократии и постепенный рост рабочего класса, которого было явно недостаточно для перехода к полноценной рабочей демократии, – а значит, альтернативой могла быть только диктатура меньшинства, что было для этих социалистов недопустимо. Учитывая стомиллионное крестьянское население России, Ленин действительно вынужден был обратить внимание на крестьянские массы – и поначалу на самые бедные (в эпоху «военного коммунизма» они стали опорой для кратковременных и неудачных коммунистических преобразований на селе в 1918–1920 гг.). Однако заигрывание с этой массой было недолгим и вскоре большевики перешли к откровенной деспотии (как мы увидим далее), т. е. к той самой диктатуре меньшинства.