в этой роли!” Тут он вынимает из папки все эти сфабрикованные письма от якобы оскорбленных театралов – такие же фальшивки, как те проклятия на стенах театра. Вопрос решен. Еву выгоняют из Национального театра. Замминистра доволен собой, всюду ходит и хвастается, что окоротил Полякову подстилку и показал этому зарвавшемуся еврейскому выродку, кто тут главный. И что когда новость дойдет до Москвы, русские за твердость и антисемитизм дадут ему медаль. Есть у них медаль для таких случаев, золотая. Вместо этого его отправляют в отставку. Последнее, что я о нем слышал, – его сделали помощником редактора в издательстве религиозной литературы. Потому что чехи действительно
обожали Анну Франк, а кто-то наверху так и так задумал избавиться от глупого заместителя – вот его и отправили в отставку за то, как он обошелся с Евой Калиновой. Разумеется, Ева бы предпочла, чтобы не замминистра отправили в отставку, а ее саму восстановили как приму Национального театра. Но наша система правосудия до такого пока не доросла. Карать, тут мы сильны, а вот загладить вину нам слабо.
– Ничуть они не сильны, – говорит Ева. – Просто я слабая. Я глупая и не способна противостоять этим хамам! Плачу, трясусь, тушуюсь. Так мне и надо. Даже здесь, сейчас я все равно не могу выбросить из головы этого человека! Надо было отрубить мне голову. Вот это было бы справедливо!
– А теперь, – говорит Сысовский, – она еще с одним евреем. В ее-то возрасте. Теперь Ева пала окончательно.
Она что-то говорит ему по-чешски, он отвечает по-английски.
– Воскресенье, – говорит он, – что ты будешь делать дома? Выпей, Евушка. Выпей виски. Наслаждайся жизнью, попробуй.
Она снова переходит на чешский – то ли просит его о чем-то, то ли упрекает, то ли казнится сама. Снова на английском и снова очень мягко он говорит:
– Понимаю. Но Цукерман ведь спрашивает.
– Я ухожу! – обращается она ко мне. – Мне надо идти!
И выбегает из гостиной.
– Ну а я остаюсь… – бормочет он и приканчивает виски.
Входная дверь открывается и захлопывается прежде, чем я успеваю встать и проводить гостью. – Если хотите знать, – говорит Сысовский, покуда я подливаю ему виски, – то она сказала, что идет домой, а я сказал, а что там делать, а она сказала: “Мне тошно от твоих умствований, от своего тела, до смерти тошно от этих тоскливых историй!” – Ей хочется послушать что-нибудь другое.
– Скорее, кого-нибудь другого. Она сегодня злится, потому что думает, будто я привел ее сюда, только чтобы похвастаться ею перед вами. А что мне оставалось – бросить ее в номере одну? В воскресенье? Куда бы мы в Нью-Йорке ни пошли, стоит нам встретиться с каким-нибудь мужчиной, она сразу на меня накидывается. “Зачем он нам нужен?” – говорит она. Далее следует драматическая сцена и обвинения в сводничестве. Я сводник, потому что она мечтает меня бросить, но боится: ведь в Нью-Йорке она совсем одна и никто ее здесь не знает.