Литературу здесь держат в заложницах, поэтому рассказы передаются из уст в уста. В Праге истории – больше, чем истории: они заменяют жизнь. За невозможностью воплотиться люди воплощаются в этих историях. Рассказывая истории, они сопротивляются гнету властей предержащих.
Болотке я ничего не говорю ни о том, какие чувства всколыхнулись во мне, пока я вынужден был петлять по городу, ни о той ниточке, что протянулась от моего польского предка и его пражского прибежища к еврейской Атлантиде, о которой я мечтал в моем американском детстве. Лишь объясняю, почему опоздал.
– За мной следили от вокзала, пока я ехал на трамвае. Но я оторвался от хвоста, прежде чем сюда прийти. Надеюсь, из-за моего визита у тебя не будет неприятностей?
Рассказываю ему о студенте Гробеке, показываю его записку:
– Ее передал гостиничный администратор, а он, я думаю, работает на полицию.
Болотка дважды перечитывает записку и говорит:
– Не волнуйся, студента и преподавателя просто хотели попугать.
– Тогда им это удалось. Заодно и я струхнул.
– Что бы за этим ни стояло, но дело в данном случае шьют не тебе. У нас так со всеми поступают. Один из законов власти – сеять всеобщее недоверие. Это один из базовых приемов по управлению людьми. Но тебя они не тронут. В этом даже по пражским меркам нет никакого смысла. А когда власти совсем уж глупят, силу набирает противоборствующая сторона. Это они боятся тебя. Жаль, студент этого не понял. Он взял ложный след.
– Получается, своим приходом в гостиницу он еще больше себе навредил – и своему преподавателю тоже, если все так и есть.
– Не факт. Может статься, мы далеко не все об этом юноше знаем. Если за кем и охотятся, то не за тобой, а за этим студентом и его преподавателем. Ты не виноват в том, что парень все неправильно истолковал.
– Он еще молод. Хотел мне помочь.
– У него комплекс мученика, а ты рассиропился. И не приписывай тайной полиции лишних заслуг. Разумеется, тот администратор в гостинице работает на них. Как и все там. Но полиция сродни литературным критикам – мало видят, много ошибаются. По сути, они и есть литературные критики. Наша критика – в полиции. А что до того парня, так он сейчас дома – спустил штаны: хвастается подружке, как он тебя спас.
Под рабочим халатом у Болотки виднеется засаленная, отталкивающего вида рыжая меховая жилетка, может статься, настриженная из его же собственной шевелюрищи, отчего он здесь, на работе, смотрится еще бо´льшим варваром и нелюдимцем, чем некогда на сцене. В этом закутке он словно крупный зверь в зоопарке – бизон или медведь. Мы сидим в ледяной кладовке размером с два стандартных шкафа и с треть его комнатенки. Потягиваем из кружек чай с добавлением сливовицы – я для успокоения, Болотка для согрева. Снизу доверху высятся картонные коробки: моющие средства, туалетная бумага, мастика, щелочь; вдоль стен расставлены полировальная машина, лестница, разнообразные щетки. В углу, Болотка именует его “кабинетом”, стоит низкий табурет, лампа на гибкой ножке и электрический чайник – кипятить воду и пить чай из пакетика, сдобренный бренди. Здесь он читает, пишет, отсиживается, спит, здесь на куске ковра, втиснутом между шваброй и полировщиком, развлекается с шестнадцатилетними девочками, хотя на таком крошечном пятачке всех, увы, не разместишь.