Деревянные башмаки (Сая) - страница 27
Привезли доктора, лечили чем могли, но дяде становилось все хуже и хуже. Мы привязали к потолочной стрехе над кроватью полотенце, чтобы больной мог, ухватившись за него, садиться, но и на это у него уже не было сил.
Когда деревенские кумушки зажгли свечу и затянули молитву, дядя приоткрыл глаза и сказал срывающимся голосом:
— Не спешите… Успеется… Дети мои где?
— Здесь мы, дядюшка… Мы все время тут…
Адомас нащупал рукой мою давно не стриженную голову и сказал:
— Встань с колен — не видать… Ты не серчай, прости… ну что я тебя тогда вилами…
— Да я вовсе не сержусь! Только ты не умирай, не покидай нас…
Дядя тяжело вздохнул и перевел взгляд на рыдающую тетю:
— Прости и ты, Юзя́ле, что я тебя до нужды довел… Как же ты теперь без меня…
Попрощавшись со всеми и попросив не держать на него зла, «если что и не так сделал», в полночь дядя Адомас скончался. И остались стоять под кроватью белоснежные, точно лебеди, дядины клумпы, которые он так и не успел поносить. Их я принес вместо тех, обгорелых.
ЛЕКАРСТВО ОТ ВЕСНУШЕК
От дому до местечка Альсе́джяй девять километров. Девять туда и девять обратно. Идешь весной по раскисшей, разбитой военными грузовиками дороге и все боишься, как бы полные клумпы не набрать. В эту пору надеяться не на кого — никто тебя по пути не подбросит. Лошадей получше люди от немцев припрятали, а заморенной кляче дай-то бог по такой грязище пустую телегу тянуть.
По такой вот дороге в одну-две недели раз я хожу в местечко за лекарствами. Тетушка совсем расхворалась: плохо с сердцем, почками, а главное — кашель донимает. По ночам она так ужасно бухает, что даже мне за стеной слышно. Зимой тетя раздарила соседкам свои платки и юбки, думала, до весны не дотянет. Сейчас ей немного полегчало, но все равно без лекарства она ни дня не обходится.
…Динь-дилинь! — звякает над дверьми аптеки колокольчик. Я вхожу. Внутри чисто, уютно, пропах каждый уголок. Высоко передо мной полки, которыми отгородился провизор На́рмантас, седой, неизменно любезный человек в белом халате. Он меня уже знает и всякий раз справляется о здоровье тети.
Подойдя к окошечку, я выстраиваю в ряд пузырьки с наклеенными рецептами, а рядом кладу ломоть сала, несколько яичек или стакан сметаны. Ничего не поделаешь — с продуктами нынче трудно, но еще сложней достать лекарства. Поблагодарив, Нармантас окликает свою дочку Расу́те. Она разжигает в соседней комнате таганок и варит на нем пахучие травы. Дверь туда приоткрыта, и я вижу, как мелькают красная кофточка и черные, аккуратно заплетенные косы. Обычно она юрко, как белка, вбегает в комнату, приветственно кивает и, забрав мои гостинцы, снова скрывается за дверью. А Нармантас тем временем изучает рецепты, или, как я их называю, «прицепы». И каждый раз то того нет, то другого, а с пустыми руками возвращаться нельзя. Не достанешь лекарства — значит, не принесешь тете новую надежду. Вот и прошу я Нармантаса дать мне хоть что-нибудь похожее — от кашля, от одышки, от жара… В деревне, говорю, бабки от любой болезни зверобоем, липовым цветом да валерианой лечат, а тут такая уйма пузырьков, коробочек, таблеток, капель…