— Ребята, — скомандовал Юлюс, ковыляя за своими «звонарками», — айда за валежником, надо костер развести, от комарья спасенья нет.
…Никогда не забыть мне этих вечеров у костра. Кажется, и сейчас чую я запах горелых шишек, ощущаю вкус печеной картошки… Кажется, и сейчас слышу песни, которые мы пели, взгромоздившись на высокие, похожие на столбики пеньки:
Лес зеленый, лес кудрявый,
Что так загрустил?
Или горе приключилось,
Или свет не мил?
Голос у Юлюса звучал ласково, задушевно, совсем как скрипка сельского музыканта Плата́киса. И хотя он не старался заглушить остальных, а все равно его пение можно было отличить издалека.
Первым голосом у нас обыкновенно пела Еруте. Казалось, по одной только ее песенке можно было угадать, что из себя представляет сама певунья. Нет, глаза у нее могут быть только темно-синие, и никакие другие, а кудри, конечно же, только вот такие — как выгоревшая на солнце пшеница. На ней должно быть только цветастое или в полоску платьице, а выцветшая косынка в горошек непременно повязана на шее, как пионерский галстук.
А услышав низкий, надтреснутый голос, доносящийся из Гремячей пущи, можно подумать, что нам вторит вполне взрослый детина, и к тому же навеселе. На самом же деле этот зычный мужской бас принадлежит Дамийонасу. Тяжко глядеть, как он, сердечный, надрывается: прижав подбородок к груди и набычившись, парень набирает полные легкие воздуху и ждет, когда, наконец, ему надо будет подтянуть.
Я тоже вкладываю в песню всю душу, только голоса моего почему-то не слышно. Правда, я и сам не хочу драть глотку — того и гляди, Ерутины козы откликнутся. Юлюс поет — молчат, Дамийонас — тоже молчат, а стоит мне чуть погромче затянуть, как тут же все разом блеют вовсю, не иначе, как волка почуяли. И тогда самая распрекрасная песня — насмарку. Вот почему, прежде чем запеть, я прогоняю коз куда-нибудь подальше или стараюсь петь потише.
Порой песни эти так разбередят мне душу, на сердце становится так легко, так хорошо, что, кажется, взял бы и расцеловал даже этих длиннобородых пересмешниц. А дал бы мне кто-нибудь такой голос, как у Юлюса, я бы даже согласился стать хромым, кривым или вообще страхолюдиной. Лишь бы мне такой голос…
Чем ниже спускается солнце, чем шире растекается по ракитнику наползающая из-за холмов дымка, плотно окутывая пеньки, тем звонче и дальше разносятся наши голоса. В лесу сейчас так хорошо — хоть возьми и паси всю ночь напролет, но тут над головой со звонким жужжанием принимаются летать навозные жуки. Значит, солнце уже спряталось за тучами. А уж если навозник с налету тукнул подпаску прямо в лоб — пора гнать скотину домой.