Евреи, которых я все еще раздражаю, сродни этому израильскому профессору; для них опасность потрафить антисемитизму перекрывает все прочие соображения.
Конечно, есть масса евреев, как и неевреев, которым наплевать на мои книги, потому что, с их точки зрения, я просто не умею сочинять прозу. Меня это не коробит. Я указываю скорее на психологическую или идеологическую ориентацию, из‐за которой определенная группа читателей воспринимает «Случай Портного» как запретную пакость. И хотя пример этого израильского профессора вроде бы свидетельствует об обратном, подобная ориентация еврейских читателей, как мне представляется, уже сходит на нет просто в силу существования Израиля и его влияния на самосознание американских евреев.
Я имею в виду не гордость, которую могла внушить американским евреям военная мощь Израиля. Дело не в образах триумфального Израиля и не в наивных представлениях о непобедимости израильской армии, которые дали понять американским евреям, что им больше не надо удерживать себя в рамках защитной самоцензуры, а как раз наоборот: дело в обретенном ими теперь понимании того, что, во‐первых, Израиль – открытое, разноголосое, расколотое общество, которому присущи конфликты разнонаправленных политических целей и нерешенные вопросы морали, и, во‐вторых, там еврейское общество не утаивает от себя свои пороки и не может их утаить от мира. Потрясающая публичность, в которой существуют израильские евреи и к которой они постепенно привыкли, имеет массу причин, причем отнюдь не все они благородны, но безусловно одним из важных следствий беззастенчивого израильского саморазоблачения стало то, что американские евреи начали отождествлять широкий спектр поведения (с которым они сами, быть может, предпочли бы не ассоциироваться публично) с людьми, которые воспринимаются как в высшей степени евреи.
Обратимся к более общей теме: как вы относитесь к художественной прозе – как к способу познания мира или изменения мира?
Как к способу познания мира таким, каким его невозможно познать другим способом. Многое можно узнать о мире, не прибегая к помощи художественного вымысла, но нет других источников для познания посредством вымысла, потому что ничто не превращает мир в художественный вымысел. То, что вы узнаете о мире от Флобера, или Беккета, или Достоевского, ничего нового не добавляет к уже имеющимся у вас представлениям об адюльтере, или одиночестве, или убийстве – если вы знаете книги «Мадам Бовари», «Моллой» или «Преступление и наказание». Проза возникает из уникального способа исследования – воображения, и мудрость прозы неразрывно связана с воображением. Интеллект даже самого умного романиста частенько недооценивается или по меньшей мере воспринимается искаженно, когда его оценивают в отрыве от романа, который его воплощает: тогда, независимо от намерения, предполагается, будто роман адресован лишь уму, а не впитывается сознанием в целом, и сколько бы роман ни превозносили как произведение «мысли», в таком случае он перестает быть особым, незаменимым способом познания мира. Изъятая из литературного произведения мудрость писателя может показаться простой болтовней.