«Скованный Цукерман» начинается с паломничества героя к ангелу-хранителю серьезности – Э. И. Лоноффу; а заканчивается, как вы заметили, в храме страдания – в оккупированной Праге Кафки. Воображая себя мужем Анны Франк, Цукерман впервые пытается вырваться из ситуации, пошатнувшей его иллюзорные юношеские мечты о достойном положении в этом мире. Судья Леопольд Ваптер, Элвин Пеплер, чешская тайная полиция, мучительная необъяснимая боль в шее – все это примеры нечестивой жизни, посягающей на серьезность, которую он некогда считал неотъемлемым атрибутом своего призвания. Но что наиболее успешно подрывает высокую репутацию его призвания, так это его собственный немалый талант описывать нечестивое: сам Цукерман-писатель постоянно унижает собственное достоинство.
Развязка трилогии начинается где‐то в середине третьего тома, когда на пути в Чикаго, где он собирается стать врачом – в глазах тех евреев-читателей, кто особенно гневно осуждает моего героя, врач – это олицетворение профессиональной серьезности! – Цукерман принимает обличье профессионального порнографа и, позабыв о своих претензиях на то, чтобы его воспринимали предельно серьезно, превращается в сосуд нечестивости. Долгий же путь он проделал от воображаемого ощущения себя супругом Анны Франк в sanctum sanctorum[86] Э. И. Лоноффа до решения выдать себя за издателя «Давай по‐быстрому».
Я понимаю, что такого рода испытания, которые выпали на долю моих благородных героев, могут показаться старой навязчивой темой, если вы вспомните Гейба Уоллаха из «Наплевательства» или Дэвида Кепеша из «Груди» и «Профессора желания». На испытание нечестивым существованием жалуется и Портной.
А вы тоже жалуетесь на то, что это старая навязчивая тема?
Навязчивые темы возникают из удивления, как и из многого другого. Писателя обуревает не столько тема, сколько его собственная наивность в подходе к ней. Романист страдает от неподдельного незнания своей навязчивой темы. Время от времени он пытается взять ее в осаду, потому что особенность навязчивой темы в том, что он ее почти совсем не понимает.
Мы понимаем, что вам не хочется разъяснять смысл книги до ее публикации. Однако можете ли вы, не «объясняя» книгу, прокомментировать в общем плане необычную форму «Другой жизни», которая, безусловно, не похожа ни на одну из ваших предыдущих книг?
Обычно существует некий договор между автором и читателем, который разрывается на последней странице книги. В этой книге договор разрывается в конце каждой главы: персонаж, который умер и погребен, внезапно оживает, а персонаж, который считается живым, на самом деле мертв. Это не обычное аристотелевское повествование вроде тех, которые читатели привыкли читать или я привык писать. И дело не в том, что в книге отсутствует начало, середина и конец; тут просто множество начал, середин и концов. Это книга, где вы никогда не добираетесь до сути вещей – вместо того чтобы в финале ответить на все поставленные вопросы, в ней неожиданно все оказывается под вопросом. Поэтому кто бы ни читал эту книгу, его прочтение всегда ставится под сомнение, и книга последовательно шаг за шагом подрывает все предположения, сделанные по ходу сюжета, а читатель постоянно демонтирует все свои реакции.