Аппельфельд: Ваш вопрос затрагивает очень важную для меня тему. Верно, жизнь в Израиле с утра до вечера изобилует драматическими событиями, и есть немало людей, которых эта драма буквально опьяняет. Такая лихорадочная активность – не только результат давления на страну извне. Тут еще дело и в свойственной евреям неугомонности. Все у нас бурлит и кипит. У нас много говорят, до хрипоты спорят. Нравы еврейского местечка-штетла никуда не делись.
Одно время у нас были очень сильны предубеждения против диаспоры, отвращение от всего, связанного с жизнью евреев. Сегодня все немного изменилось, хотя наша страна по‐прежнему не может угомониться, у нас сплошная путаница, жизнь полна радостей и горестей. Сегодня у нас сияет свет искупления, а завтра наступает тьма. И писатели тоже втянуты в эту путаницу. Оккупированные территории, например, – это же не только политическая проблема, но и литературная тема.
Я приехал сюда в 1946 году, мальчишкой, но уже сполна вкусившим жизненных тягот и страданий. Днем я работал в кибуце на ферме, а вечерами изучал иврит. Многие годы я скитался по этой кипучей стране, потерянный, без жизненных ориентиров. Я искал себя, надеялся найти родителей, потерявшихся в вихре Холокоста. В сороковые годы у всякого, кто здесь оказался, было ощущение, что на этой земле ему суждено возродиться как еврею, поэтому всякого могла ожидать чудесная судьба. Всякое утопическое сознание порождает такую атмосферу ожидания чуда. И не забудьте: это все происходило после Холокоста. Желание быть сильным диктовалось не только идеологией. «Никогда больше мы не уподобимся овцам, идущим на скотобойню!» – неслось из громкоговорителей на всех перекрестках. Я сам мечтал примкнуть к этой могучей деятельности, принять участие в приключении рождения новой нации. По наивности я верил, что моя активность заглушит мои воспоминания и я заживу счастливой жизнью подобно уроженцам этой земли, освободившись от кошмаров моего еврейского прошлого, но что я мог сделать? Нужда, можно даже сказать, необходимость оставаться верным себе и моим детским воспоминаниям сделала меня замкнутым и задумчивым. Раздумья возвращали меня в места, где я родился и где стоял родительский дом. Это же моя духовная история, и из тех мест тянутся все мои нити.
Фигурально выражаясь, возвращение к истокам дало мне надежный якорь и перспективу. И я не чувствую тяги бежать навстречу текущим событиям и сразу же осмысливать и интерпретировать их. Конечно, повседневные события стучатся в любую дверь, но им известно, что я не впускаю к себе в дом таких возбужденных гостей.