Аппельфельд: Родной язык моей матери – немецкий. Мои бабушки и дедушки говорили на идише. Большинство жителей Буковины, где прошло мое детство, были русинами и говорили на русинском. Но власть принадлежала румынам, и от всех нас требовали говорить и на румынском. Когда началась Вторая мировая, мне было восемь лет, и меня депортировали в лагерь в Трансмистрии[94]. После побега из лагеря я жил среди украинцев и выучил украинский. В 1944 году меня освободила русская армия, и я работал у них вестовым, так я еще выучил и русский. Два года, с 1944‐го по 1946‐й, я скитался по всей Европе и нахватался разных языков. Когда же наконец в 1946 году я добрался до Палестины, в моей голове роилась масса наречий, но, по правде сказать, своего родного языка у меня не было.
Я выучил иврит ценой больших усилий. Это трудный язык, суровый и аскетичный. В его древней основе лежит изречение из Мишны: «Ограда мудрости – молчание». Иврит научил меня мыслить, быть скупым на слова, избегать избытка прилагательных, не вмешиваться в чужую речь и не интерпретировать ее. Я говорю: он «научил меня». На самом деле все это требования, которые язык предъявляет говорящему на нем. Если бы не иврит, вряд ли бы я пришел к иудаизму. Иврит открыл мне сердце еврейского мифа, особенности еврейского мышления и верований от эпохи написания Библии до Агнона[95]. Это могучая традиция еврейской творческой мысли протяженностью в пять тысяч лет, со всеми ее взлетами и падениями: поэтический язык Библии, язык законов Талмуда и мистический язык Каббалы. Это богатство порой нелегко постичь. Порой смущает обилие ассоциаций, множество миров, таящихся в одном слове. Но это неисчерпаемые ресурсы. В конечном счете вы находите там больше, чем искали.
Как и многие другие подростки, которые прибыли в эту страну, уцелев в Холокосте, я хотел убежать от своих горьких воспоминаний, от своей еврейскости и стать другим. Что только мы ни делали, чтобы стать другими, стать рослыми, блондинами, сильными, гоями, мечтали обзавестись прочими внешними обманками. Иврит звучал в наших ушах как нееврейский язык – вот почему, наверное, мы с такой легкостью влюбились в него.
Но затем произошло нечто удивительное. Этот самый язык, который, как мы считали, должен был помочь нам раствориться в забвении своего прошлого и слиться в израильском прославлении исторической земли и народного героизма, этот язык повел меня и привел, против моей воли, к тайным сокровищницам иудаизма. И с тех пор я от них не отходил.
Рот: Живя в этом обществе, вы постоянно находитесь под градом новостей и политических дебатов. Но как романист, вы, в общем‐то, отвлеклись от повседневных бурь израильской политики ради осмысления сложнейших жизненных обстоятельств, выпадающих на долю евреев. Но что эти политические бури значат для вас как для романиста? Какое влияние на вас как на писателя оказывает жизнь в этом саморазоблачающемся, самоутверждающемся, сомневающемся в себе и мифологизирующем себя обществе? Жизнь в гуще постоянно меняющихся новостей когда‐либо соблазняла ваше творческое воображение?