.
Аппельфельд: Место нееврея в еврейском воображении – это сложный феномен, возникший из страхов евреев на протяжении многих поколений. И кто из нас осмелится взвалить на себя бремя объяснения этого феномена? Я рискнул бы сказать об этом всего несколько слов, основываясь на своем личном опыте.
Я сказал «страхи», но эти страхи не были однородными, и евреи страшились не всех гоев. По правде говоря, глубоко в душе современного еврея спрятана зависть к гоям. Евреи часто считали гоев свободными людьми без древних верований или социальных обязательств, живущими естественной жизнью на родной земле. Холокост, конечно, изменил какие‐то первоосновы еврейского сознания. Зависть сменилась подозрительностью. Чувства, которые открыто проявлялись, ушли в подполье души.
Существует ли в еврейской душе стереотип нееврея? Он существует, и он нередко воплощается в слове «гой», но это недоразвитый стереотип. Евреи возложили на себя слишком много моральных и религиозных ограничений, чтобы выражать свои чувства без какого‐либо стеснения. Среди евреев не принято открыто выражать словами всю глубину враждебности, которую они могут испытывать. Они для этого, к добру или к худу, были слишком рациональны. И как ни парадоксально, враждебность они позволяли себе ощущать лишь по отношению к самим себе.
И что меня в этой связи всегда волновало и продолжает тревожить, так это антисемитизм, направленный на самих себя, этот древний еврейский недуг, который в современную эпоху проявляется в различных обличьях. Я вырос в доме ассимилированных евреев, где дорожили немецким языком. Немецкий не только был языком, но и олицетворял культуру, а отношение к немецкой культуре было почти что религиозным. Рядом с нами жило много евреев, говоривших на идише, но в нашем доме идиш был под строжайшим запретом. Я рос с сознанием того, что все еврейское поражено скверной. С раннего детства меня приучали видеть красоту неевреев. Они были светловолосые, рослые и вели себя непринужденно. Все они были культурные, и даже когда вели себя некультурно, они по крайней мере делали это непринужденно.
Эту теорию отлично иллюстрировала наша домработница. Она была симпатичная и грудастая, и меня к ней влекло. В моих глазах, в детских глазах, она была сама естественность, и когда она сбежала с драгоценностями моей матери, я счел это не более чем простительной ошибкой.
С юности меня привлекали неевреи. Они восхищали меня своей странностью, высоким ростом, необщительным характером. Но и евреи казались мне странными. Мне потребовались годы, чтобы понять, насколько глубоко мои родители усвоили все то зло, которое они приписывали евреям, и насколько это передалось мне. Жесткое зерно неприятия крепко засело в наших душах.