Перемена произошла во мне, когда нас изгнали из родного дома и отправили в гетто. Вот тогда я и заметил, что все окна и двери наших соседей-неевреев тотчас захлопнулись, и мы брели в одиночестве по пустым улицам. Никто из наших многочисленных соседей, с кем мы тесно общались, не стоял у окон, когда мы волокли наши чемоданы. Я сказал «перемена», но это не вся правда. Мне тогда было восемь, и весь мир представился мне кошмаром. И потом, когда меня разлучили с родителями, я не понимал почему. Всю войну я скитался от одной украинской деревни к другой, скрывая свой секрет: я – еврей. К счастью для меня, я был блондином и не вызывал никаких подозрений.
Понадобились годы, чтобы я смог приблизиться к еврею, спрятанному глубоко в моей душе. Мне пришлось избавиться от многих своих предрассудков и познакомиться со многими евреями, чтобы найти себя в них. Антисемитизм, нацеленный против себя, изначально создали сами евреи. Мне неизвестна никакая другая нация, настолько обуреваемая самокритикой. Даже после Холокоста евреи в своих собственных глазах не выглядели непогрешимыми. Напротив, известные евреи выступили с резким осуждением жертв за то, что те не защищали себя и не дали вооруженный отпор. Способность евреев принимать любые критические замечания и обвинения и сурово бичевать самих себя – одно из чудес человеческой натуры.
Чувство вины распространилось и укоренилось среди евреев, которые желают изменить мир к лучшему, среди социалистов, анархистов, но главным образом среди еврейских художников. Денно и нощно в пламени этого чувства рождаются ужас, ранимость, самокритика, а иногда и тяга к саморазрушению. Короче говоря, это не слишком достославное чувство. Но в его пользу можно сказать лишь одно: оно не приносит вреда никому, кроме тех, кто им поражен.
Рот: В «Бессмертном Бартфуссе» Бартфусс «непочтительно» спрашивает бывшего мужа своей умирающей любовницы: «Ну и чего мы, выжившие в Холокосте, добились? Наш великий опыт хоть в чем‐то нас изменил?» Роман каким‐то образом задается этим вопросом буквально на каждой странице. Мы ощущаем в одиноких мечтаниях и печалях Бартфусса, в его недоуменных попытках преодолеть свою замкнутость, в его тяге к общению, в его безмолвных скитаниях по израильскому побережью и загадочных встречах в замызганных забегаловках ту боль, которой наполнена его жизнь после грандиозной катастрофы. Об уцелевших евреях, которые сразу после войны промышляют контрабандой и торговлей на черном рынке в Италии, вы пишете: «Никто не знал, как устроить свою спасенную жизнь».