Мой последний вопрос, прямо связанный с этой проблематикой «Бессмертного Бартфусса», вероятно, чересчур всеобъемлющий. Из того, что вы, бездомный подросток, скитавшийся по Европе после войны, наблюдали своими глазами, и из того, что вы узнали за сорок лет жизни в Израиле, вы вывели характерные общие черты в опыте тех, чьи жизни были спасены? Чего добились выжившие в Холокосте и что в их жизни необратимо изменилось?
Аппельфельд: Верно, это болезненный вывод моей последней книги. Косвенным образом я уже попытался ответить там на ваш вопрос. Но сейчас я попробую немного развить мысль. Холокост принадлежит к тому типу колоссального опыта, который вынуждает человека умолкнуть. Любое высказывание, любое заявление, любой «ответ» окажется недостаточным, несущественным и, может быть, даже смешным. Даже величайшие ответы могут выглядеть мелкими.
С вашего позволения, приведу два примера. Первый – сионизм. Вне всякого сомнения, жизнь в Израиле дает выжившим в Холокосте не только безопасное место, но также и чувство, что не весь мир – воплощение зла. Хотя дерево было срублено, корни его не засохли: несмотря ни на что, мы продолжаем жить. Но эта удовлетворенность не может отменить уверенности выжившего, что он или она должны чего‐то добиться в своей спасенной жизни. Выжившие прошли через страшные испытания, которые больше никому не довелось перенести, и другие ждут от них вести, какого‐то ключа к пониманию человеческого мира – примера человеческой судьбы. Но выжившие, конечно, не в силах осуществить возложенные на них великие задачи, поэтому они и ведут тайную жизнь, постоянно находясь в бегах и в укрытии. Беда лишь в том, что в мире больше нет мест, где укрыться. И возникает чувство вины, которое год от года все разрастается и превращается, как у Кафки, в обвинение. Рана слишком глубока, и бинты не помогут. Даже такой бинт, как еврейское государство.
Второй пример – отношение к религии. Парадоксальным образом, в знак уважения к своим убитым родителям, многие выжившие в Холокосте обратились к вере. Я знаю, какие душевные терзания порождает этот парадокс, и я их уважаю. Однако обращение к вере родилось из отчаяния. Не стану отрицать обоснованности этого отчаяния. Но это удушающая для человека ситуация, это своего рода еврейское монашество и косвенное самонаказание.
Моя книга не предлагает выжившему ни сионистское, ни религиозное утешение. Выживший Бартфусс испил горькую чашу Холокоста до дна, и теперь этот яд течет в его жилах. Он пьет «черное молоко», о котором писал Пауль Целан, утром, днем и вечером