Рот: Покидая Польшу, вы не опасались утратить связи со своим материалом?
Зингер: Конечно. И мои опасения усилились, когда я приехал в эту страну. Я приехал сюда и увидел, что здесь все говорят на английском. Что я имею в виду: вот я узнал, что должно состояться собрание Хадассы, и я пошел, думая, что там будут говорить на идише. Вхожу в зал, где сидят двести женщин, и слышу, как они повторяют по‐английски: «Delicious, delicious, delicious!» Тогда я не знал этого слова, но сразу понял, что это не идиш. Уж не знаю, чем их там кормили, но двести женщин сидели и повторяли: «Вкусно!» Кстати, это было первое английское слово, которое я выучил. Польша тогда казалась очень далеко. Когда умирает очень близкий тебе человек, в первые несколько недель после его смерти кажется, что он где‐то очень далеко, дальше некуда, и только с годами он снова становится ближе, и потом тебе уже кажется, что он почти что живет рядом с тобой. Вот это и произошло со мной. Польша, еврейская жизнь в Польше, сегодня мне гораздо ближе, чем тогда.
Беседы с Миланом Кундерой
Лондон – Коннектикут, 1980. Опубликовано в New York Times Book Review, 30 ноября 1980: «The Most Original Book of the Season»
Этот текст интервью представляет собой выжимки из двух моих бесед с Миланом Кундерой после того, как я прочитал в рукописи перевод его «Книги смеха и забвения»: одна беседа состоялась, когда он впервые приехал в Лондон, другая – когда он первый раз приехал в Соединенные Штаты. В обе поездки он отправился из Парижа: с 1975 года они с женой жили в эмиграции, сначала в Ренне, где он преподавал в местном университете, а затем в Париже. Во время наших бесед Кундера говорил иногда на французском, но в основном на чешском, а его жена Вера была нашим переводчиком. Финальный текст на чешском был переведен на английский Петером Кусси.
Рот: Как вы думаете, скоро наступит крах нашего мира?
Кундера: Это зависит от того, что вы понимаете под словом «скоро».
Рот: Завтра или послезавтра.
Кундера: Ощущение, что мир катится к своему закату, старо как сам этот мир.
Рот: Значит, нам не о чем беспокоиться.
Кундера: Напротив. Раз этот страх преследует человечество веками, что‐то в нем есть.
Рот: Во всяком случае, мне кажется, что эти опасения составляют фон, на котором происходят все события в вашей последней книге, даже если они носят явно юмористический характер.
Кундера: Если бы в детстве мне кто‐то сказал: «Однажды ты увидишь, как твой народ исчезнет с лица земли», – я бы счел это полной ерундой, чем‐то невообразимым. Человек знает, что он смертен, но считает само собой разумеющимся, что его народу суждено нечто вроде вечной жизни. Но после русского вторжения 1968 года каждый чех столкнулся с мыслью, что его нацию по‐тихому сотрут с карты Европы, точно так же, как в последние пять десятилетий сорок миллионов украинцев постепенно исчезали с карты мира, а мир не обращал на это внимания. Или литовцы. Вам известно, что в семнадцатом веке Литва была могущественной европейской нацией? А сегодня русские держат литовцев в их резервации, как полувымершее племя; их отрезали от иностранных гостей, чтобы пресечь распространение вовне всякого знания об их существовании. Я не знаю, какое будущее ждет мою нацию. Но несомненно, что русские сделают все, чтобы постепенно растворить ее в своей цивилизации. Никому неведомо, удастся ли им это сделать. Но вероятность есть. И внезапного осознания того, что такая вероятность существует, довольно, чтобы изменить полностью твое мироощущение. Сегодня даже Европа представляется мне хрупкой, смертной.