. Мы же, в отличие от них, остались навсегда друзьями.
В июле 1985 года, только что вернувшись из Англии, мы с Клэр поехали из Коннектикута на север – пообедать и провести день с Маламудами в Беннингтоне. Прошлым летом они совершили почти трехчасовое путешествие на машине к нам и переночевали в нашем доме, но теперь Берн был не в форме для такой поездки. Сильно ослабившие его последствия перенесенного три года назад инсульта высасывали из него все соки, и борьба с усугубляющимися физическими проблемами начала изнурять даже его. Я понял, как он ослаб, едва мы подъехали к их дому. Берн, который всегда, при любой погоде, выходил на подъездную дорогу поприветствовать или проводить нас, уже стоял на привычном месте в своей поплиновой куртке, но когда он уныло кивнул в знак приветствия, стало заметно, что он стоит, чуть накренившись вбок, с трудом удерживая равновесие и лишь силой воли заставляя себя не шелохнуться, точно от одного легкого движения он мог упасть на землю. Некогда сорокашестилетний переселенец из Бруклина на Дикий Запад, которого я встретил в Орегоне, неутомимый работяга с серьезным внимательным лицом и с лысиной на макушке, с принятой в Корвалисском университете свирепо короткой стрижкой, человек, чья внешняя обходительность могла скрыть от кого угодно внутреннее раскаленное упрямство – так, наверное, и было задумано, – теперь превратился в немощного больного старика, в ком едва теплились остатки былой стойкости.
Операция по шунтированию сердца и инсульт, как и медикаментозное лечение, тоже сыграли свою пагубную роль, но многолетний читатель души Маламуда и его прозы не мог не заметить, что столь свойственное и ему, и многим его персонажам неустанное стремление прорваться сквозь стальные рамки своего «я» и внешних обстоятельств во имя обретения лучшей жизни в конце концов извело его. Хотя он мало рассказывал мне о своем детстве, судя по тому немногому, что я знал о смерти его матери, когда он был еще ребенком, о нищенском существовании его отца, о брате-инвалиде, можно предположить, что у него просто не было выбора, кроме как, минуя юность, сразу впрыгнуть во взрослую жизнь в очень раннем возрасте. И вот теперь на нем и отразилась его судьба: он выглядел человеком, которому пришлось слишком долго быть взрослым. Я вспомнил его рассказ «Сжалься», мучительнейшую притчу из всего, им написанного, о неумолимой безжалостности жизни даже по отношению – и в особенности – к самым непреклонным устремлениям человека. Когда Давыдов, витающий в облаках агент по переписи населения, спрашивает Розена, как умер бедный еврей-беженец, Розен, сам недавно прибывший в страну, сидя среди трупов, отвечает: «Что‐то в нем сломалось. Вот как». – «Что сломалось?» – «То, что ломается».