Боб был моим классным руководителем, то есть я его видел каждое утро на протяжении всего учебного года. Правда, никаких занятий он у меня не вел: мадмуазель Глюксман преподавала у нас французский, а сеньорита Балеросо – испанский, – но его я не забыл. А кто же в моей школе мог бы его забыть? Соответственно, когда настал его черед стать жертвой антикоммунистического крестового похода в конце 1940‐х – начале 1950‐х, я, как мог, следил за его судьбой по статьям в ньюаркских газетах, вырезки из которых родители присылали мне в письмах.
Уж не помню, при каких обстоятельствах мы снова встретились уже в 1990‐х, через сорок с лишним лет после того, как я окончил школу. Я вернулся в Америку, около двенадцати лет прожив в основном за границей, и то ли я ему написал, то ли он мне, но он пригласил меня домой в Вест-Ориндж пообедать вместе с ним и его женой Зельдой. В стиле Боба Лоуэнстайна хочу выложить вам все начистоту предельно простым и понятным языком: думаю, мы с ним влюбились друг в друга.
Он посылал мне по почте свои стихи, часто сразу же, едва поставив точку, а я ему – свои книги, как только они выходили в свет. Я даже как‐то отослал ему окончательный вариант рукописи книги «Американская пастораль», чтобы он ее прочитал. В книге было полно информации о Ньюарке начала ХХ века, и, поскольку Боб родился в Ньюарке в 1908 году, мне хотелось, чтобы он проверил, все ли я там верно описал.
Потом я отправил за ним машину в Вест-Ориндж, и он потратил два с половиной часа на дорогу ко мне, в северо-западный Коннектикут, мы сели обедать, и я попросил его поделиться со мной впечатлениями от прочитанного. Мы проговорили весь обед, мы проговорили всю вторую половину дня. Ему, как обычно, было что сказать, и я, наверное, слушал его с таким же вниманием, с каким когда‐то слушал его каждое утро в 8:30 в классной комнате дополнительного корпуса средней школы на Готорн-авеню, когда он зачитывал нам расписание занятий и мероприятий на день.
В романе «Мой муж – коммунист» рассказчик Натан Цукерман говорит: «Моя жизнь представляется мне длинной речью, которую я слушаю». Голос Боба обладал такой редкой убедительностью интонации, что мне до сих пор кажется, будто я его слышу. В его речи ощущался сочный вкус живой жизни. Как все великие учителя, он олицетворял педагогическую драму преображения в беседе. Хочу упомянуть вот еще о чем. Приехав в мой коннектикутский дом из Вест-Оринджа, он вышел из машины с книгой в руке. По дороге ко мне он читал, на французском, стихи, написанные французским католическим поэтом Шарлем Пеги за его недолгую жизнь, которая оборвалась сто лет назад. Мне было, конечно, известно, что Боб – человек серьезный, но только увидев, что томик Пеги составил ему компанию в поездке, я осознал, насколько серьезным он был.