Международные социальные инициативы, которые покоятся на базисе эмоционального/этического отношения к происходящему и формируются с помощью проявлений воли устойчивых политических или общественных, творческих групп, также изменят своё качество, подчиняясь новым требованиям социальной коммуникации, служа более прагматичным целям — в интересах активного/агрессивного меньшинства, контролирующего, ну или думающего, что контролирует цифру.
Трансформации хороши в меру, но уже сейчас человечество рискует просто исчезнуть в цифровом вихре перманентных изменений правил и условий своего существования, окончательно заплутав в трёх соснах между компьютером-планшетом, смартфоном и визуализацией виртуального мира.
Некоторым странам свойственно гордиться своими демократическими ценностями, на самом деле, давно превратившимися в гражданские недомогания, а то и болезни, вроде массовых протестов/погромов по любому поводу: будь то выборы, выступления представителей ЛГБТ-сообщества или ухудшающаяся ситуация с мигрантами. Впрочем, есть и справедливость, так как то, что западные станы активно провоцируют в других странах, возвращается к ним сторицей.
Не в силах совладать с пассионарностью части гражданского общества или с технологиями, её стимулирующими, коллективный Запад вынужден тотально камуфлировать наличие глобальных проблем. Так, общественная болезнь, к примеру, та же политическая турбулентность, увязанная с уличным насилием, ныне выдаётся за индивидуальную особенность западной демократии, а пресловутая сменяемость власти скрывает истинные механизмы принятия решений, которые контролируются отнюдь не сменяемыми семьями или финансовыми группами.
Такое игнорирование деформации общества позволяет тем, кто думает, что принимает решения, не анализировать причины произошедшего или искать рецепты исправления ситуации, оставляя всё как есть. И тут применение полиции во время беспорядков это уже не врачебная помощь, это реанимация и, иногда, вызов паталогоанатома для свобод, фигурально выражаясь.
Чтобы избежать заражения этими болезнями, необходимо отделить российскую модель разрешения общественных проблем от западной рецептуры, чтобы в дальнейшем, при необходимости, можно было предложить или даже навязать её применение, когда дым рассеется, уже в качестве панацеи. Нечто подобное произошло после Второй Мировой войны, когда победители делили мир, но — с учётом возникших тогда перекосов и ошибок.
Тут есть смысл реабилитировать понятие русский национализм, нарушив монополию на него со стороны маргиналов: национализм, в принципе, должен перестать считаться прибежищем, а превратиться в идею.