» (77). В следующий раз Мендель пытается помешать изнасилованию мальчика-еврея, но, задумавшись о своем шатком положении, отступается. Однако даже эта попытка заступничества становится причиной новых нападок сокамерников.
Каждая такая ситуация вызывает в душе Менделя бурю чувств. Он упорно пытается задавить в себе еврея: «Знает Мендель по опыту, что не сдобровать ему, если споткнется… Крепко держится Мендель, блюдет себя. Только по имени и догадаешься, кто он…» (78).
В подобной ситуации оказывается Абрам Дыхно, герой рассказа Гершона Шофмана «На посту» (1912). Но здесь еврей-выкрест в русской казарме принят и даже «ротный командир, капитан Ушков, смотрел на него с затаенным удовольствием, как отец, любующийся сыном»>12. У Андрея Соболя все иначе. Став чужим для евреев, Мендель остается чужим и среди своих русских сокамерников. И когда в разговоре Мендель соглашается с утверждением: «Человек не то, что жид», один из заключенных, Митька Жила, яростно на него набрасывается: «А ты кто? Сам? Кто тебя родила? Мать или сука? От матери отказываешься, подлый ты человек» (83).
Признавая в себе еврея, Мендель становится изгоем как еврей, отрекаясь, он становится изгоем как отщепенец.
Но здесь следует отметить важный, ключевой момент: для Менделя отречение и приспосабливание, о которых мы говорили, — действия сугубо внешнего плана, продиктованные исключительно условиями существования, в то время как для героя Гершона Шофмана это искренний внутренний порыв. Проблема Менделя не в том, чтобы решить для себя еврей ли он — еврей, потому и мучает его стыд за свои поступки, в отличие от Абрама Дыхно, который без всяких угрызений совести оставляет без воды целое местечко просто потому, что евреям воду давать не велено. Проблема в том, чтобы сложить воедино жизнь, которую «каторга расколола надвое», в том, чтобы примирить два начала — видимость и сущность, соединить в одной жизни два взаимоисключающих конца ее: «На одном конце мерцали свечи синагоги, шелестели пожелтевшие страницы молитвенника, и мать тихо звала: „Менделе!“ — а на другом в тюремной кухне лежал старик-еврей с разбитой головой» (114–115). Инстинкт самосохранения, этот «ангел-покровитель еврейского народа» (Х. Н. Бялик)> 13, вынудил его приспосабливаться, пусть даже путем внешнего отречения, отмежевания от своего народа. Но у Менделя это не получается и никогда не получится. Он остается евреем и в своем сознании, и в восприятии своих сокамерников даже не потому, что ему об этом постоянно напоминают, а потому что он сам не может об этом забыть.