…» (172). Александр, действительно, сильнее. Он остается жить, несмотря на то, что все, казалось бы, разрушено. Но именно здесь кроется парадокс: Борис слаб, потому что в нем слишком глубокие корни, он привязан к своему народу и привязан к революционной идее, и сила этих связей рвет его на части; Александр оказывается сильным, потому что у него нет связей, нет корней, нет в его душе некоего прочного основания, нет стержня. Он сильный, потому что мелкий, потому что поверхностный.
В судьбе двух братьев реализуется фраза Бергмана: «Мы жадно любим жизнь, а в жизни, как в море, ветры неизбежны, и пред нами только две дороги: или не жить, а если жить, то летать» (47). Такого человека, как Борис, эти ветры ломают, а того, кто просто лежит на поверхности, — уносят: «Как пыль лежу на земле до нового ветра, пока он не придет и не сдунет меня. Он не спросит: хочу я или не хочу. Пыль не спрашивают — ее гонят» (183).
Образ Александра открывает целую галерею подобных героев, для которых у Соболя существовало множество определений, достаточно лишь перечислить названия произведений: «Люди прохожие» (1915), «Обломки» (1921), «Человек за бортом» (1923), «Китайские тени» (1923–1924*). Герои этих произведений — потерянные личности, существующие где-то между, в промежуточном пространстве, утратившие опору в жизни, захлестнутые революционным потоком. Но драма Александра проистекает не извне, причины ее не в изменениях внешнего мира, ее истоки — в сознании героя, в его душе, лишенной веры, лишенной привязанностей: «Все это чужое, не мое. У меня ничего нет своего» (183). Александр — «никто», не еврей и не русский, не революционер и не предатель. Именно такой герой более всего близок и интересен Соболю, не случайно он постоянно возвращается к нему и неоднократно переписывает одну и ту же историю, одну и ту же судьбу, судьбу человека, ищущего себя: «Встань и иди» (1918*), «Перерыв» (1923*), «Старая история» (1924*), и не случайно именно этому герою посвящено последнее произведение А. Соболя, написанное за десять дней до смерти, повесть «Печальный весельчак» (28 мая 1926).
Л. Салмон писал о русско-еврейских писателях рубежа XIX–XX веков: «В одно и то же время русским евреям приходилось чувствовать себя и русскими и иностранцами. Однако чаще всего русско-еврейские писатели чувствовали себя никем: они еще не слились с русским большинством, но уже перестали идентифицировать себя с еврейским меньшинством»>16. Для Андрея Соболя эта раздвоенность была еще более драматичной, так как он чувствовал себя «никем», ощущая свою принадлежность в равной степени и к русскому большинству, и к еврейскому меньшинству: «