Я снял пальто, чтобы свободнее было оперировать. Феликс с любопытством разглядывал блестящие зубчики бритвы, серебристый стерженек. Затем он осмотрел кисточку, приложил ее даже к щеке, испытывая ее мягкость, – она действительно была очень пушиста, стоила семнадцать пятьдесят. Очень заинтересовала его и тубочка с дорогой мыльной пастой.
«Итак, приступим, – сказал я. – Стрижка-брижка. Садись, пожалуйста, боком, а то мне негде примоститься».
Набрав в ладонь снегу, я выдавил туда вьющийся червяк мыла, размесил кисточкой и ледяной пеной смазал ему бачки и усы. Он морщился, ухмылялся, – опушка мыла захватила ноздрю, – он крутил носом, – было щекотно.
«Откинься, – сказал я, – еще».
Неудобно упираясь коленом в подножку, я стал сбривать ему бачки, – волоски трещали, отвратительно мешались с пеной; я слегка его порезал, пена окрасилась кровью. Когда я принялся за усы, он зажмурился, но храбро молчал, – а было, должно быть, не очень приятно, – я спешил, волос был жесткий, бритва дергала.
«Платок у тебя есть?» – спросил я.
Он вынул из кармана какую-то тряпку. Я тщательно стер с его лица кровь, снег и мыло. Щеки у него блестели как новые. Он был выбрит на славу, только возле уха краснела царапина с почерневшим уже рубинчиком на краю. Он провел ладонью по бритым местам.
«Постой, – сказал я. – Это не все. Нужно подправить брови, – они у тебя гуще моих».
Я взял ножницы и очень осторожно отхватил несколько волосков.
«Вот теперь отлично. А причешу я тебя, когда сменишь рубашку».
«Вашу дадите?» – спросил он и бесцеремонно пощупал мою шелковую грудь.
«Э, да у тебя ногти не первой чистоты!» – воскликнул я весело.
Я не раз делал маникюр Лиде и теперь без особого труда привел эти десять грубых ногтей в порядок, – причем все сравнивал его руки с моими, – они были крупнее и темнее, – но ничего, со временем побледнеют. Кольца обручального не ношу, так что пришлось нацепить на его руку всего только часики. Он шевелил пальцами, поворачивал так и сяк кисть, очень довольный.
«Теперь живо. Переоденемся. Сними все с себя, дружок, до последней нитки».
Феликс крякнул: холодно будет.
«Ничего. Это одна минута. Ну-с, поторапливайся».
Осклабясь, он скинул свой куцый пиджак, снял через голову мохнатую темную фуфайку. Рубашка под ней была болотно-зеленая, с галстуком из той же материи. Затем он разулся, сдернул заштопанные мужской рукой носки и жизнерадостно ёкнул, прикоснувшись босою ступней к зимней земле. Простой человек любит ходить босиком: летом, на травке, он первым делом разувается, но даже и зимой приятно, – напоминает, может быть, детство или что-нибудь такое.