«Моложе во всем, кроме вот этих рассуждений… Кроме того, что нынче тебе обязательно нужно знать — какого человека ты любишь? В молодости об этом не спрашивают!»
Только однажды она решилась спросить его в сумраке тетушкиной квартиры:
— Ты — опытный человек?
— Приготовишка…
— Не надо! Не надо скромничать!
— Ты не дослушала: приготовишка-теоретик… Начитанный и не по годам развитый!
«Вместе с тем, — убеждала она себя, — вот так, время от времени вспоминая то одни, то другие слова Никандрова — вместе с тем Никандров никогда не скажет: «Знаешь, все, что произошло, — произошло только по причине моей неопытности и мальчишества! Не буду больше!» Он все возьмет на себя! Он не такой, как все мужчины-мальчики, надоевшие женщинам во всем мире! От которых зла больше, чем от умельцев! Которые повелись с тех пор, как мужчины стали ходить в туфлях, а женщины — в сапожках!»
Шло время — неделя и два дня, а между делом, между делом своей любви, Ирина Викторовна работала в НИИ-9, моталась по знакомым в поисках надежных и недорогих репетиторов для Аркашки, который завалил физику, математику и русский язык, причем ни одним из этих предметов заниматься так и не хотел, а хотел играть в школьном оркестре или на саксофоне, или на ударных инструментах, хлопотала о путевке в санаторий с кардиологическим уклоном для Мансурова-Курильского, ездила в райсобес по поводу пенсии Евгении Семеновны и еще многим другим приходилось ей заниматься между делом. Например, исполнять за Аркашку нехитрые чертежики, поскольку черчение он тоже завалил, только не официально, а с условием, что представит работы осенью.
В течение все той же недели и двух дней вдруг появилась у Ирины Викторовны и еще одна, тоже, можно сказать, семейная слабость: она стала побаиваться вещей в собственном доме.
Однажды она догадалась, что дом теперь для нее уже не столько дом, сколько театр, в котором она должна играть роль самой себя прежней, существующей так, как будто бы не «произошло все», как будто бы не произошло ничего.
Ну, что же — в этом довольно легко было убедить и мужа, и сына, и свекровь, потому что, вольно или невольно, там, где появляется один актер, тем более — ведущий, все остальные тоже становятся актерами, даже не подозревая этого, потому что для людей всегда имеет значение вид главного и ведущего актера — его голос, выражение глаз или вот новый рисунок его лица. Ведущий — ведет, а все остальные с удовольствием подыгрывают ему.
…Но заставить играть вещи — нельзя. Ни голосом, ни выражением глаз, ни каким бы то ни было рисунком своей внешности — нельзя да и только; и вот они усиленно начинают попадаться под руку, когда по театру этого совсем не нужно, и напоминают тебе о тебе уже не существующей, и о том времени, когда они, эти вещи, были приобретены тобою или тебе подарены, когда начинали считаться потерянными и вдруг находились снова, о том, как они лежали или стояли не на своих нынешних местах, а на каких-то других.