Не скрою от Вас, что более всего вдохновило меня не столько восхитительные зрелища и не чудеса ловкости и силы, явленные на представлении, сколько те таинства и превращения, коими столь одолжил публику г. Леман. Привлеченный Вашими живописными излияниями, отправился я на горы, где происходило гуляние, в надежде обрести некоторое забвение от вышеупомянутой горести. Натурально, многое развеяло меня, особенно ловкость рук и других членов, которую показала нам несравненная m-lle Фергюсон, а также итальянские мимы из самого Неаполя. Плясание г-жи Ла Манш на канате превосходит всякое воображение человеческое. Но изумление мое возросло до поистине неимоверной величины, когда увидал я итальянских чародеев.
М. гг.! все, что писали вы в своей газете, истинная правда, но и она бледнеет пред виденным мною. На глазах моих г. Чумарозо вынимал из правого уха мраморный шарик, вложенный им до того в левое ухо; а потом тот же самый шарик доставал, ко всеобщему восторгу, из самой пасти пуделя. Другой же артист и коллега его по ремеслу, г. Карамаджо, с величайшей непринужденностию выпускал из пройм жилета своего белоснежных голубей, а из панталон извлекал кролика, который чудесным образом оказывался потом в лифе m-lle Фергюсон, где производил шумное шевеление. Зрители много рукоплескали этим чародействам.
Но все чудеса померкли перед воистину ошеломительным зрелищем, оценить которое из смертных возмог только я один. Не скрою от вас, м. гг., что порою меня обуревали весьма противуречивые чувствования, ибо некоторые из лицедейств этих пребывали на самой грани допустимого в христианском общежитии. Судите сами: г. Леман представил нам воскрешение мертвых. Поначалу он умертвил своего пуделя стрельбой из пистолета, так что в собаке этой, по прозвищу Артемон, неприметно было никакого движения, а желающие прощупать пульс его с легкостью убеждались, что оный и вовсе не дает себя знать. К пасти пса подносили зеркало, на коем не обозначалось никакого дыхания. А после всего этого г. Леман стрелял в воздух из того же пистолета и восклицал «Wienerschnitzel!» – и пес немедленно вскакивал на все четыре лапы и заливался радостным лаем.
Захваченный этими кунштюками, я потерял всякий счет времени и пребывал в забвении. Как вдруг на глазах моих Артемон в глубине балагана начал ластиться к одному из услужающих, который трепал его с заметным добродушием. Каково же было изумление мое, м. гг., когда в оном служителе, треплющем Артемона, я признал дядю моего Евстахия Филипповича Скоропацкого, скоропостижно скончавшегося три недели тому! Свет перевернулся в глазах моих. Никакой ошибки быть не могло. Я узнал его клочковатую голову и незабвенный нос крылечком, и перламутровый шарф покойного, который связала ему любезнейшая покойница Прасковья Осиповна! Я перекрестил видение, но оно не исчезло. «Дядюшка!» – вскричал я отчаянно. На вопль мой многие обернулись, кое-кто с негодованием, а г. Леман распорядился послать за будочником. Дядя же, насколько я мог примечать, поворотил ко мне голову из глубины помещения, но вместо того, чтобы кинуться в объятия к племяннику, попятился в тень и совершенно исчез из виду. «Куда девали вы дядю моего Евстахия Филипповича?» – грозно возопил я, подступая к Леману. Но коварный чародей не смутился. Окинув меня высокомерным взглядом, он отвечал мне на крайне дурном русском языке: «Вы ищете ваш дядя? Дядя ваш Herr Скрапапоцкий у меня в шляпе!» С этими словами он приподнял свой цилиндр, и оттуда проворно выскочил родной дядя мой, Евстахий Филиппович, уменьшенный до размеров кролика, ранее там скрывавшегося. Приплясывая на припомаженной голове г. Лемана, дядя мой начал предерзко раскланиваться с публикой. Тщетно простирал я к нему родственные объятья… «Злодей! – закричал я Леману. – Зачем ты заколдовал его? Неужто не страшишься ты, чужеземец, гнева Божия и самих законов нашей империи?» А между тем дядя мой, будто не слыша слов этих, продолжал отплясывать трепака с тою же злоехидною миною. Злодей же, взмахнув красным носовым платком своим, возгласил заклинание: «Ein, zwei, drei! Ding an sich!» – и тогда весь свет предо мною заволокло туманом…